Сесил никогда не делает ничего без причины. Если он сейчас захватил епископа Лесли, хотя мог арестовать его в любое время, значит, он знает, что мы затеваем нечто важное. Но потом я утешаю себя тем, что мы выманили его из тени, где он обретается. Ботвелл всегда говорил: вымани врага на открытое место, где сможешь оценить численность его сил. Сесил должен нас теперь бояться, раз действует так открыто.
И, словно этих бед мало, Норфолк пишет, что выслал мне три тысячи крон французским золотом с обойщиком из Шрусбери, который когда-то был на посылках у одного из его приближенных. Человеку этому не сказали, что он везет. Норфолк решил, что безопаснее будет сказать ему, что там только бумаги под печатями и немного денег, и попросить завезти их по пути, когда ему будет удобно. Это чудовищный риск, чудовищный. Посланец, не зная, насколько ценен его груз, может не принять должных мер безопасности. Если он любопытен, он просто откроет мешок. Видимо, милорд предполагает, что, знай он, какова ценность поклажи, он бы просто украл золото – и мы бы не смогли обвинить его в воровстве. Мы в опасности, как ни повернись дело, но я хотела бы, чтобы Норфолк выбрал кого-нибудь – кого угодно – из тысяч своих слуг, которым можно доверить столь огромную, столь важную тайну. Это деньги, которые я заплачу своей армии за восстание, и Норфолк высылает их с обойщиком из Шрусбери!
Мне приходится прикусить язык, сдерживая нетерпение. Да бога ради! Ботвелл отдал бы их поручителю или кому-то, принесшему клятву пожизненной верности. У Норфолка наверняка есть такие люди, почему же он их не использует? Он действует, словно не сознает нависшей над ним опасности, а ведь мы затеваем войну против королевы-суверена. Он ведет себя так, словно ему ничто не угрожает. Но нам угрожает многое. Мы собираемся выступить против величайшей власти в Англии, мы бросим ей вызов на ее собственной земле. Мы пойдем войной на Сесила и его шпионов, и он уже настороже, он уже подозревает что-то. Видит Бог, мы в опасности. Мы все в опасности.
Погода в конце английского лета стоит пыльная и жаркая, листья на деревьях висят, как мятые платья в конце представления. Нас отослали обратно в замок Шеффилд. Чего бы они ни боялись, похоже, все кончилось, и лето снова засияло солнышком. Двор в разъездах, и леди Уэндовер пишет мне из Одли-Энда, что Елизавета проявила милость к своим кузенам Говардам, остановилась у них в доме, приветливо говорит о своей любви к кузену Томасу и они собираются просить ее простить его и вернуть на место при дворе и в дом в Норфолке. Бедные дети Говардов, оставившие свой дом в руках королевских оценщиков, теперь просят Елизавету о милости, и их любезно выслушивают. Двор надеется, что все это закончится счастливо. Мы все хотим примирения.
У Елизаветы нет родных, кроме Говардов; они с кузеном выросли вместе. Они могут ссориться, как родные; но никто не усомнится в их привязанности друг к другу. Она найдет возможность простить его, и нынешнее гостеприимство его младшего сына в отцовском доме – это ее способ снова допустить его до своей особы.
Я позволяю себе надеяться, что опасность и беды двух последних злосчастных лет окончились. Елизавета велела нам возвращаться в замок Шеффилд, страхи, погнавшие нас в Татбери, в прошлом. Елизавета простит кузена Норфолка, возможно, выйдет замуж за Генриха Анжуйского и, можно надеяться, родит сына. Шотландскую королеву отошлют обратно в Шотландию, пусть справляется сама – хорошо ли, плохо ли. Я получу назад мужа и медленно, понемногу, мы вернем и соберем наше состояние. То, что продано, потеряно, не вернешь. Но ссуды можно выплатить, закладные выкупить, а арендаторы со временем привыкнут платить больше. У меня уже есть планы по поводу закладной на одну из угольных шахт и продажи части земли, что позволит моему господину выбраться из лап кредиторов за пять лет. А если шотландская королева сдержит обещание или если Елизавета нам что-то заплатит, хоть половину своего долга, мы переживем эти ужасные времена, даже не продав дом.
Я устрою моего господина и королеву здесь, в замке Шеффилд, а потом отправлюсь в Чатсуорт. Я томлюсь по нему, как по возлюбленному, я уже пропустила большую часть этого лета, хочу увидеть, как там желтеют листья. В этом году мы не сможем себе позволить перестройку и улучшения, в следующем тоже, еще, наверное, лет десять не сможем; но, по крайней мере, я могу планировать, что сделаю, и наслаждаться тем, что уже сделано. Я, по крайней мере, могу ездить верхом по своей земле, видеться с друзьями и быть с детьми, словно я – графиня, женщина, что-то из себя представляющая, а не фрейлина при дворе молодой дамы.
Этой осенью мой муж граф и я сопроводим королеву в Шотландию, и если она наградит его так щедро, как должна бы, у нас будут шотландские земли и, возможно, шотландский герцогский титул. Если она даст ему право пользования гаванью в одном из портов, или налоги на ввоз каких-нибудь товаров, обложенных пошлиной, или хоть право сбора подати за проезд по приграничным дорогам, мы можем вернуть себе состояние после этого тяжкого поста. Если же она нас обманет и ничего не даст, тогда мы хотя бы от нее избавимся, и это, как по мне, уже стоит баронства. А когда мы от нее избавимся, не сомневаюсь, он вернется ко мне в сердце своем. Мы поженились не по безумной любви, но из взаимного уважения и привязанности, и наши интересы теперь такие же общие, как были тогда. Я отдала под его присмотр свои земли, как и должна была; он отдал мне своих детей и доброе имя. Конечно, когда она уедет и он отойдет от глупого обожания, он вернется ко мне, и все снова будет, как прежде.
Так я себя утешаю, надеясь на лучшее будущее, пока иду из розового сада к двери. Потом я останавливаюсь, потому что слышу худший звук в мире – звук стучащих в галопе копыт, быстрый, словно взволнованное сердцебиение, и я сразу понимаю, ни мгновения не сомневаясь, что случилось нечто страшное. Нечто по-настоящему страшное происходит опять. Какой-то ужас мчится в нашу жизнь вместе со скачущей галопом лошадью. Королева навлекла на нас какой-то ужас, и он скачет к нам так быстро, как только может.
Я навещаю на конюшне своего любимого сокола, когда слышу, как кричит Бесс, зовет меня по имени – и тут же слышу, как звонит замковый колокол.
Сокол срывается с моего запястья и пытается взлететь, испугавшись шума, и на мгновение конюшня заполняется биением крыльев и моими отчаянными призывами к сокольничему, словно наступил конец света. Сокольничий прибегает, надевает на испуганную птицу колпачок, принимает ее в надежные руки и уносит, пока я разматываю путы с запястья и передаю ему, – и все это время страшный колокол бьет и бьет, так громко, что и мертвого поднимет, слишком громко для живых.
– Боже сохрани, что это? – спрашивает сокольничий. – Испанцы высадились? Север опять восстал?
– Не знаю. Держи птицу. Мне надо идти, – отвечаю я и бегом пускаюсь к входу в дом.
У меня сил нет на все эти тревоги. Я не могу бежать, хотя сердце мое и колотится от ужаса. Я перехожу на шаг, проклиная свои легкие и ноги, и когда я добираюсь до дома, то вижу Бесс, бледную как полотно, и рухнувшего перед ней на землю человека: голова его висит между коленей, он потерял сознание от усталости.