— Всего лишь пытаюсь вести себя по-человечески, — оправдывался отец, которому удалось наконец проглотить вожделенный кусок курицы. Но мать уже не могла остановиться.
— … а все ради того, чтобы как-нибудь ввинтиться в их бизнес или урвать долю наследства.
Тут я вошел в кухню — как всегда не вовремя, потому что между родителями явно назревала ссора. Мать следила за мной напряженным взглядом, явно опасаясь, как бы я не сболтнул чего лишнего. Не успел я придумать, каким способом намекнуть ей, что нет никаких причин для беспокойства, как она поспешила отослать меня обратно к тете Иде.
Тетка уже суетилась в гостиной, «наводя порядок» в ящиках стола и шкафа. «Здесь обязательно должны храниться работы Марвина, — бормотала она себе под нос, — не может быть, чтобы их здесь не было. Следовало бы разложить их по альбомам, а еще лучше — организовать выставку…» Завидев меня, она тут же принялась рассказывать длиннющую душещипательную историю о том, как в 1938 году Марвин сфотографировал какого-то симпатичного пса и получил за работу полтора доллара, а сорок лет спустя эту же фотографию ей собирались продать уже за тысячу, пока не вмешался один ее хороший знакомый, директор банка, и благодаря ему… Я шел вслед за ней, по очереди закрывая выдвинутые ящики. Один никак не желал закрываться до конца. Выдвинув его до отказа, я запустил руку поглубже и нащупал проволочную спираль, на которой крепились тетрадные страницы. Это был желтый блокнот матери.
Тетка, стоя ко мне спиной, продолжала рыться в ящиках, одновременно повествуя о том, как директор банка позвонил владельцу того замечательного собачьего портрета и уговорил его продать ей фотографию всего за сто долларов. Я торопливо открыл блокнот. Судя по обрывкам бумаги на спирали, из него выдрали немало страниц. Но мать, видимо, сильно нажимала при письме — на первой, пустой странице остались довольно четко различимые отпечатки букв. Однако прочесть я ничего не успел — отец позвал меня из кухни.
Затолкав блокнот за шкаф, я побежал к нему. Он указал в окно на безупречно отремонтированную, сияющую новым глянцем машину матери и спросил, что случилось.
— Да вот, было тут одно столкновение… — промямлил я, косясь на мать, которая как раз в эту минуту вошла в кухню из сада.
— По твоей вине, что ли?
— Он совершенно невиноват, — неожиданно вмешалась мать из-за моей спины и, прежде чем я успел пуститься в объяснения, добавила: — Нас стукнули на стоянке, в «Дели».
Я удивленно взглянул на нее. Отец почуял неладное. Он переводил взгляд с меня на мать и обратно.
Ощущение было пренеприятное. Меня спас телефонный звонок. Подняв трубку, отец извинился и перешел в спальню, где стоял другой телефон. Мы с матерью остались вдвоем.
— Спасибо, — сказал я вполголоса, — но в этом не было необходимости…
Она не ответила.
Я пошел к себе и бросился на кровать. Телефон на моем столе тихонько забренчал — видимо, отец кончил предыдущий разговор и сразу же стал куда-то названивать. Мне вдруг захотелось узнать, о чем он говорит. Что-то уж слишком много непонятного происходило вокруг. Просто даже удивительно, каким образом среди всех прочих желаний — есть, пить, хорошо выглядеть, во всем преуспевать и быть любимым — у меня до сих пор не пробуждалась эта элементарная потребность: знать.
Я помнил, что отец — профессионал в своем деле, поэтому прежде чем поднять трубку, предпринял определенные предосторожности: отключил телефон, прижал пальцем клавишу и только затем поднял трубку и одновременно отпустил клавишу.
Отец говорил с кем-то о полете в Лос-Анджелес через Лас-Вегас, настаивая при этом, чтобы промежуток времени между приземлением в Лас-Вегасе и пересадкой на Лос-Анджелес занял не более двадцати минут — получаса. Женский голос ответил, что есть всего одна такая возможность: вылететь завтра из Нью-Йорка в Бостон, а уже из Бостона в Лас-Вегас, — тогда из Лас-Вегаса полчаса спустя можно перехватить рейс на Лос-Анджелес. Видимо, этот вариант отца устраивал: он заказал билет для некого господина по имени Дженкинс и положил трубку. Я нажал на клавишу одновременно с ним. Не отпуская ее, я прислушивался к очередной серии позвякиваний, недоумевая, почему этому Дженкинсу, кем бы он ни был, всенепременно надо провести в Лас-Вегасе никак не более получаса. Может, он какой-то особо везучий игрок, которому ничего не стоит загрести в столь короткое время миллион долларов при игре в рулетку, а может, — один из тех богатых американских евреев, с которыми отец встречается в самых разных городах страны, уговаривая их жертвовать Израилю произведения искусства, старинные книги или просто деньги?
Телефон потренькал тринадцать раз: это означало звонок за границу. Я отпустил клавишу.
Отец сообщал кому-то данные рейса.
— Под каким именем? — спросил мужской голос на другом конце провода.
— Вы меня и так узнаете.
— Имя! — настаивал собеседник. — Я не собираюсь бегать и искать вас по всему аэропорту. Я попрошу, чтобы вас вызвали по радио.
— Дженкинс, — бросил отец и, не прощаясь, оборвал разговор.
Через минуту он уже набирал очередной номер. Там долго никто не подходил к телефону…
— Общество по культурному обмену, — прозвучал наконец голос секретарши.
— Мистер Шапиро, — откликнулся отец. Сначала я даже не понял, то ли этот Шапиро — человек, с которым отец хочет поговорить, то ли он сам назвался одним из каких-то неведомых мне имен, наподобие Дженкинса.
В трубке раздался тоненький писк, потом кто-то произнес:
— Шапиро.
— Мы условились о встрече, — сказал отец.
Шапиро помолчал. Потом спросил:
— Вегас?
— Вегас, — подтвердил отец.
— А счастливое число?
— Шесть тысяч восемьсот двадцать семь.
— Вы думаете… — Шапиро замолчал, явно подбирая слова, — … что вам удастся дойти до этого числа?
— Надеюсь. Если не с первой попытки, так со второй. Никак не больше.
— Желаю удачи! — Шапиро попрощался и повесил трубку.
Всем, кто знает отца, прекрасно известно, что тот ни разу в жизни не купил ни одного лотерейного билета. О каком же «счастливом числе» они говорили? И тут я вспомнил, где видел это число. Конечно, в той надписи на загадочном слайде: «Агитатор; чертеж номер 1205 из 6827 листов».
Мне сразу полегчало. Если этот «агитатор» относился к теневой стороне отцовской деятельности, то, по крайней мере, тут все было в порядке. Именно так она всегда и выглядела, его жизнь, начиная с самых первых моих детских воспоминаний: с одной стороны, официальные приемы в честь того или иного деятеля культуры, открытия выставок, концерты для сбора пожертвований и кинофестивали, а с другой — вечное шушуканье по телефону, разъезды, наглухо запертые портфели и связки ключей от неизвестно где расположенных замков.
На протяжении вечера отец несколько раз вяло пытался завязать со мной разговор, но потом улегся на кровать с толстым иллюстрированным журналом в руках и сразу же задремал. Мать резала на кухне овощи для супа. Приготовив себе стакан какао, я сел за стол напротив нее.