Любовь Сергеевна кивнула, не сводя с него круг-лых блестящих глаз.

– Если вы ему не поверили, – медленно проговорил Ломов, – такой человек, как Колозин, должен был это заметить. Он упоминал какие-то подробности, чтобы убедить вас? Говорил что-то… еще?

– Ох, ну вы же не думаете… – испуганно залепетала Любовь Сергеевна. – Он что-то говорил о тишине… что дети шумели, мать бегала, скандалила, ее муж заходил к нему в комнату и заводил бесконечные бессмысленные разговоры… а когда они умерли, наконец стало тихо, и он впервые за долгое время был счастлив… Но… он ведь мог и придумать все это, да? Он ведь не убивал их… Он же не мог! Его суд оправдал… И Павел Антонович столько для него сделал…

Ломов молчал.

– А Колозин, мне кажется, вовсе не был ему благодарен… – бормотала Любовь Сергеевна, припоминая. – Он говорил ужасные вещи… что раз Снегирев купился на его сказочку, какой он умный… Говорил, что будет забавно поглядеть на выражение лица Павла Антоновича, когда Колозин перед отъездом скажет ему, что от всей души благодарен Снегиреву за хлопоты, потому что убил тех четверых и не знал, как выпутаться… Я… честное слово, я не знала, куда от него деться… Я решила тогда, что Колозин все же слишком много выпил… Но теперь я понимаю, что для пьяного он говорил чересчур логично…

Любовь Сергеевна положила записную книжку и стиснула руки.

– Боже мой, – пробормотала она, – что теперь будет…

– Вы кому-нибудь рассказывали о вашем разговоре с Колозиным? – спросил Сергей Васильевич мрачно.

– Нет. Я… я думала, он хотел посмеяться надо мной… И мне было неприятно вспоминать об этом.

– При вашем разговоре кто-нибудь присутствовал?

Любовь Сергеевна энергично помотала головой.

– А кто-нибудь мог вас слышать?

– Я не знаю… Не знаю. Наверное, мог, – удрученно промолвила она. – Но когда я вышла из гостиной, я никого не заметила.

Глава 32
Санки

Когда Сергей Васильевич проснулся на следующее утро, он вспомнил, что вчера вечером едва успел отправить две телеграммы в Петербург и что из-за этого пришлось беспокоить начальника почтово-телеграфной конторы, потому что в Александрове присутственные места закрывались рано.

«Интересно, успеют ли они управиться сегодня… Хотя… Если обыск будет проводить толковый сотрудник… и если нам повезет во втором случае… Мало ли где он или она могли покупать оружие, в самом деле…»

Едва Ломов приехал на службу, следователь Порошин сообщил, что хотел бы обсудить одну бумагу, которую обнаружили на фабрике Селиванова.

– Что в ней? – проворчал Сергей Васильевич. Мысли его всецело были заняты делом Колозина, и ему было непросто переключаться на убийство фабриканта.

– Это черновик купчей, – ответил Михаил Яковлевич. – Впрочем, взгляните сами…

Ломов опустился на стул – скрипучий, старый казенный стул, который мог бы написать мемуары о десятках самых разнообразных людей, которые на нем сидели, – пробежал глазами документ и нахмурился.

– Вздор какой-то… За имение полагается 2000 рублей платы… причем «2000» зачеркнуто, и сверху приписано «1500». Потом и эта цифра зачеркнута, написано 1200. Меркуловы что, совсем с ума сошли? – Ломов поморщился. – Не производят они такого впечатления…

И неожиданно выражение его лица переменилось, причем так стремительно, что Порошину, по правде говоря, сделалось малость не по себе. Только что перед ним был заурядный господин с совершенно невыразительной внешностью, а теперь сидел словно совсем другой человек – напряженный, жесткий, собранный.

– Постойте-ка… – медленно проговорил Сергей Васильевич. – Так Селиванов, значит, ходил по ночам проверять, как лошадь? А если он слышал выстрел в ту ночь, когда убили Колозина, и пошел посмотреть, что происходит? И тогда…

Он замолчал.

– Нет, это не Федор Меркулов, – промолвил он сквозь зубы, глядя мимо Порошина, который ничего не понимал. – Он был на виду, когда убивали Селиванова. Вот что: Анна Тимофеевна хорошо стреляет?

– Она-то? – удивился следователь. – Да она на охоте стреляла лучше многих… генерал был страстный охотник, и она тоже… Они оба были отличные стрелки…

– Оно и видно, – вздохнул Ломов, поднимаясь с места. – Тулуп и борода, которые запомнил свидетель, наверняка тоже объясняются просто. Борода сохранилась с какого-нибудь маскарада, а тулуп позаимствован у одного из слуг. Ружье наверняка в доме, а если она от него избавилась, слуги должны были заметить, что одно из ружей пропало. Это Анна Тимофеевна убила Селиванова.

– Но… за что? – пролепетал Порошин.

– Бумагу не потеряйте, это улика, – бросил Сергей Васильевич. – Он думал, что ее сын убил Колозина, и пытался их шантажировать. Не знаю, при чем тут поджог, но она была у Селивановой, выражала соболезнования? – Следователь несмело кивнул. – Бьюсь об заклад, поджог – тоже ее рук дело. Возможно, она пыталась уничтожить следы этой купчей, но не подумала, что черновик документа может храниться на работе. За дело, милостивый государь, за дело! Сегодня мы должны разобраться с убийством Селиванова раз и навсегда!

Вчера Лидочка сказала Федору, что собирается на следующее утро вместе с братом и сестрой кататься на санках, и пригласила его пойти с ними. Федор попытался сослаться на то, что он уже взрослый, что странно бывшему офицеру – и бывшему ссыльному – кататься на санках, но посмотрел на свежее личико Лидочки, на ее блестящие глаза и сам не заметил, как ответил «да». И наутро он катался с горки на санках вместе с Лидочкой, а Сашенька и Наденька почему-то не пришли. Федор понял, что Лидочка на самом деле пригласила только его одного, а им ничего не сказала, и это было и трогательно, и неловко, потому что он видел теперь, что баронесса Корф оказалась права, и Лидочка действительно им увлечена. Она хохотала, и щеки у нее разрумянились от мороза, и ворсинки на пушистой шапочке смешно стояли дыбом, а потом…

А потом, когда он предложил перекусить у них, потому что их дом был ближе, они двинулись по тропинке через лес. Федор тащил санки, Лидочка оживленно говорила обо всем на свете. Но вот они вышли из леса и стали спускаться к усадьбе, и он сразу же увидел чужие экипажи у ворот и сердцем почувствовал нависшую над домом тень беды. Санки, которые он нес, словно налились свинцом. Лидочка посмотрела на его потемневшее лицо – и враз перестала улыбаться.

– Что это, Федор Алексеевич? – тихо спросила она.

– Я не знаю, – хрипло проговорил он. – Неужели…

Флигель был полон посторонних людей, которые осматривали комнаты. Среди присутствующих Меркулов узнал Ломова, которому по очереди подносили найденные ружья, и он тщательно их осматривал.

– Что все это значит, милостивый государь? – вырвалось у Федора. – Потрудитесь объясниться…

Он осекся, увидев в глубине комнаты мать, которая сидела в кресле, сложив руки на коленях.