На десятый день своего пребывания в Риме молодые люди в последний раз отправились к дому Микеланджело. Неколебимый Асканио уехал по делам, и место его занял другой ученик, который был значительно моложе и, судя по всему, сговорчивее. Давуд и Джахан представились ему и попросили узнать у Il Divino, не примет ли тот их. К немалому удивлению обоих, ученик приветливо кивнул и отправился в дом. Вскоре он вернулся и возвестил, что Микеланджело ждет посетителей. Молодые люди, пытаясь не выдать своего волнения, последовали за ним. Джахан догадался, что Асканио, не желая лишний раз тревожить любимого учителя, ни разу не доложил ему о настойчивых визитах гостей из Стамбула. Ученики, которые почитают своих наставников как родных отцов, подчас оберегают их покой чересчур ревниво, решил он.
Ученик провел обоих юношей в просторную комнату, где царил страшный беспорядок. Книги, свитки, резцы, молотки, тюбики и коробки с красками, а также одежда валялись здесь повсюду. Окна были завешены тяжелыми шторами, благодаря которым внутрь не проникал уличный шум, а освещение было тусклым и приглушенным, что придавало атмосфере таинственность. Посреди всего этого хаоса пожилой человек, на вид слабый и дряхлый, работал над скульптурой, представлявшей собой мужскую голову и торс. Рядом горели несколько свечей из козьего сала, еще одна свеча в железном подсвечнике была закреплена на голове скульптора. Il Divino был невысок ростом и не отличался крепким сложением, но плечи его были широки, а руки мускулисты. В лице его, обрамленном седеющей бородой, Джахан не нашел ровным счетом ничего примечательного: плоский нос, небольшие темные глаза, сумрачный взгляд. А вот руки Микеланджело – длинные костистые пальцы, обкусанные зазубренные ногти, под которые набились грязь и краска, – сразу приковали его взор.
– Мы очень благодарны, маэстро, что вы согласились нас принять, – с низким поклоном сказал Джахан.
Il Divino бросил, не повернув головы:
– Много лет назад я получил письмо от вашего султана.
– Вероятно, то был султан Баязид, – предположил Давуд.
Не удостоив его взглядом, Микеланджело продолжал:
– Вы, мусульмане, отвергаете скульптуру. Называете скульптурные изображения идолами. Мне этого не понять. Но ваш султан был щедр на посулы. Я собирался принять его приглашение. Хорошо, что я этого не сделал. Если бы я приехал в ваш город, это стало бы моим vergogna grandissima. [21] Но я не приехал.
Голос у Il Divino был хриплым и невнятным. Подобно всем людям, живущим в мире собственных мыслей, он говорил так быстро, что Джахан, плохо владеющий итальянским, понимал его с трудом.
– Как поживает ваш учитель? – осведомился наконец Микеланджело.
Только тут юноши вспомнили о письме, которое перед отъездом вручил им Синан. Микеланджело вытер руки о невероятно грязный фартук и сломал печать. Когда он пробежал письмо глазами, выражение его лица на мгновение изменилось, во взгляде мелькнуло беспокойство.
Давуд поспешил заверить Il Divino, что они будут счастливы доставить учителю ответное послание. Художник кивнул и подошел к столу, заваленному всякой всячиной. Широким жестом он сбросил половину вещей на пол, расчистив место, и сел писать ответ. Судя по глубоким морщинам, бороздившим лоб маэстро, речь в этом письме шла о чем-то весьма серьезном.
Не зная, чем себя занять, Давуд и Джахан, которым хозяин так и не предложил сесть, оглядывались по сторонам. На рабочем столе стояли два макета собора Сан-Пьетро – один деревянный, другой глиняный. Сравнивая макеты с собором, каким он представал в реальности, нетрудно было заметить, что Микеланджело внес некоторые изменения в фасад и отказался от портика. Он также придал другую форму столпам, поддерживающим купол. Многочисленные маленькие окна уступили место большим, что обеспечивало лучшее освещение.
Неожиданно раздавшийся звон вывел молодых людей из задумчивости. Микеланджело, закончив писать письмо, искал воск, чтобы его запечатать. Однако воск никак не попадался ему на глаза, и в раздражении маэстро сбросил со стола пару свитков и стеклянную флягу, которая разбилась вдребезги.
Давуд и Джахан принялись помогать Il Divino. В процессе поисков они заглядывали в ящики, приподнимали книги, передвигали коробки. Наконец треснувшая склянка с воском, на которую явно кто-то наступил, обнаружилась на диване за подушкой. Микеланджело запечатал письмо и перевязал его лентой. Заметив интерес, который молодые люди проявили к макетам собора Сан-Пьетро, он сказал:
– Сангалло понадобилось несколько лет, чтобы завершить проект. Я сделал свой за пятнадцать дней.
В голосе его послышалась откровенная злоба, что привело Джахана в недоумение. Он не мог поверить, что самый знаменитый и почитаемый в Риме художник все еще состязается с покинувшим этот мир соперником. Возможно, скульптура больше соответствует нраву Микеланджело, чем архитектура, решил Джахан. Разумеется, гость умолчал о своем предположении. Вместо этого он указал на прекрасный рисунок, изображающий лошадь, и произнес:
– Должно быть, вы любите животных.
– Я изучаю их, – ответил Микеланджело и пояснил, что порой вскрывает трупы животных, дабы исследовать их внутреннее устройство.
– А у меня есть белый слон, – с гордостью сообщил Джахан. – Мы с ним вместе работаем на строительстве.
– Твой учитель нанял слона? – заинтересовался маэстро. – Думаю, мне бы он тоже не помешал.
И Il Divino принялся расспрашивать о мечети Сулеймание, заявив, что работа Синана достойна восхищения. «Откуда Микеланджело известно, как выглядит мечеть?» – удивился про себя Джахан. Он как раз прикидывал, как бы деликатно спросить об этом, когда великий художник вскинул руку и произнес:
– Altro non mi achade. [22]
После этого Давуду и Джахану оставалось лишь безропотно оставить обитель Il Divino.
Через несколько дней ученики зодчего Синана покинули Рим. Для того чтобы вернуться в Стамбул, им предстояло совершить длительное путешествие верхом. Джахан очень привязался к своему жеребцу, но все же сильно скучал по Чоте. Бедняга весь извелся от беспокойства: он боялся, что работник, занявший его место, плохо заботится о слоне, переживал, вдруг Чота отказывается от пищи – со слонами такое иногда случается, если они тоскуют или чувствуют себя одинокими. По мере приближения к Стамбулу Джахан нервничал все сильнее. В Риме, поглощенный обилием новых впечатлений, он ухитрялся не думать о Михримах. Теперь же воспоминания вернулись, преследуя его с прежней неотвязностью.
Как-то раз, когда они устроили небольшой привал, Джахан заметил, что Давуд выглядит печальным. Он знал, что его товарищ – круглый сирота, которого вырастил дедушка. Джахан попытался расспросить Давуда о детских годах, но тот в ответ лишь пожал плечами и пробормотал: «Да что об этом говорить». Все же он признался, что рос несчастным и озлобленным мальчишкой – до той поры, пока Синан не изменил участь сироты, сделав его своим учеником.