Горм решил, что раз уж продыбался из-за мерзкой птички, лучше будет провести хоть утро за чем-то не настолько заведомо безнадёжным, чтоб день совсем не пропал. Перебравшись через кокон из одеял, из которого примерно к полудню, увы, не ранее, должна была вылупиться прекрасная лейганская жена с зелёными, как болотные огни, глазами, кожей, белой, как сливки, и огненно-рыжими волосами, Горм поставил босые ноги на пол, потянулся, подпоясался, и вышел из спальни в смежную купальню, чтобы умыться, затем, согласно другому освящёному веками обычаю, обойти замок, а заодно и позавтракать.
Плеснув в лицо холодной водой и довольно схематически почистив зубы, он спустился на один ярус по винтовой лестнице, оказавшись в проходе перед пиршественным покоем. Двустворчатые ставни были распахнуты, Бхеа́ннайг-чепару́н [283] любовно протирал замшей толстые цветные стёкла в титановом переплёте. На полу спал Ле́йскьюль, морда в луже слюней.
– Дзиц-дзиц-дзиц-чийю! – опять донеслось снаружи.
– Не знаешь, кто так орёт? – спросил Горм у Бхеаннайга, опустившись на колено, чтобы почесать собаку-слюняку за ухом.
– Овсянка, хозяин.
Ралландский волкодав благосклонно полуприоткрыл один жёлтый глаз, вяло попытался лизнуть Горма, не собрал достаточно сил, чтобы поднять морду, и вновь погрузился в слюнявую дрёму. Породу скорее следовало бы назвать «раллансдкий массодав», чтоб она встала в один ряд с лещинской ележивой и наволокской самогончей. Хотя, повернись Лейскьюль во сне и окажись у него под боком волк, точно был бы задавлен.
За покоем, другая винтовая лестница вела ещё на ярус ниже, где естественный свет сменялся электрическим, и обстановка напоминала скорее аэронаос или поезд, чем замок. Горм повернул рычаги двух защёлок, открыл тяжёлую дверь, и перешагнул через высокий порог. У приборов управления котлом распада сидели И́дан-дотошник и Аринбьо́рн-небрежник. Котёл, первоначально предназначенный для ледокола, назывался «самоедом», потому что в его раскалённых внутренностях нейтроны, излучаемые тролль-камнем, частично поглощались самим тролль-камнем, отчего он превращался в хтоний, и зона распада годами ползла между тролль-камнем и хтонием, как змея, глотающая собственный хвост.
Изрядная часть приборов перед техниками относилась не к котлу, а к ралландской энергосистеме (если не приукрашать, не заслуживавшей названия), куда «самоед» исправно поставлял электричество. В более развитых краях, за это ежемесячно причиталось бы изрядное количество серебра, но в Ралланде, электричество проходило по разряду «милости конунга», и никому и в голову не приходило за него платить. Ещё одна тема для тщетного обсуждения с вождями. И то к спеху, что атомный котёл больше не был единственным источником электроэнергии для архипелага. Ирония заключалась в том, что несколькими годами раньше не хватало её потребителей, теперь же на каждом хуторе завелась если не маслобойка, то электродоилка, а если не доилка, то холодильник. Одновременно на Коннахте худо-бедно наладили производство ветряков. Реку Лаой, что на Мумине, перегородили плотиной, используя напор для производства гидроэлектричества. В узких заливах на берегах Лейгана и Коннахта появилось и несколько приливных турбин, но те работали только в часы отлива, вследствие чего, даже в Свартильборге свет мог померкнуть и вырубиться в совершенно произвольное время. Вот о чём стоило подумать, так это о строительстве граммиревмато [284] между островами – но откуда взять серебро?
– И что у нас сломалось? – Горм задал вопрос скорее не ради ответа (действительно сломайся что, его бы давно из-под земли достали), а просто чтобы обратить внимание техников на своё присутствие.
– Горм! – Идан подпрыгнул от неожиданности. – Ничего не сломалось, но во втором обменнике теплопередача упала – то ли воздушный пузырь, то ли туземцы опять неочищенную воду во внешний цикл залили.
– По манометру что у тебя? – Горм постучал по стеклу. – Девять дюжин? Аринбьорн, обычно сколько?
Вместо немедленного ответа, зашелестели страницы.
– Между входом и выходом по описанию должно быть восемь три четверти, – Аринбьорн ткнул пальцем в лист толстого руководства на спиральном корешке.
– А на насосе два какое давление?
– Полтора гросса, тоже чуть выше обычного.
– Значит, не пузырь, – Горм положил руки на плечи техникам. – Был бы пузырь, второй насос недополучал бы воду, давление было бы низкое и неустойчивое. Нет, тут просто жёсткая вода, отложения. Закажите гликолевую кислоту на Энгульсее, почистим. Только сначала четвёртый обменник снимите с профилактики, и воду залейте. Деионизованную.
– А с тем подрядчиком что делать? – спросил Идан. – Берит сын Куллена. В суд его? На правёж?
– На правёж, чего захотел, – Горм невольно рассмеялся. – Здесь тебе не Остров. Поговори с Буахом, соберите ватажку, и угоните у Берита жеребца, а ещё лучше, быка, иначе уважать не будут.
Почтение к закону в Ралланде сильно хромало, не в пример уважению к племенному животноводческому обычаю. Скот держали даже те, кому совершенно не было в том прока, угон быка одновременно выставлял потерпевшего на посмешище и добавлял к славе угонщика. Бык же служил не только мерой богатства и положения в обществе, но и метафорой для поведения. Ралландскому мужу практически вменялось в обязанность бычить, как завтра не наступит: жевать всё, что может быть сжёвано, пялить всё, что может быть отпялено, гордо мычать, и бросаться в драку по любому поводу, налив глаза кровью. «Что пристало быку, то пристало и богу». Если муж чем и возвышался над быком, то только дополнительными нуждами пить горячительные жидкости и курить вонючие травы. Эпифеномены, то есть всё, что не могло быть сжёвано, отпялено, побеждено в драке, скурено, или выпито, находились за пределами ралландской философии.
– Скажите, если знаток пригодится, снять водный камень. Я знаю нескольких в Танемарке.
С этими словами, Горм оставил Идана и Аринбьорна, закрыл дверь, и свернул в узкий проход, что вёл направо. Здесь душная теснота, трубы, и пучки проводов вдоль клёпаных металлических стен напоминали уже не о поезде, а скорее о подморнице, зато через круглый люк, к которому вёл железный трап, можно было проникнуть в помещение, способное если не видом убранства, то душевностью обитателей согреть душу любого ралландского племенного вождя.
Приближение посетителя было встречено жутким многоголосым лаем, от которого задрожали стены. Едва Горм просунулся в люк, ему в лоб ткнулся мокрый нос Койля, затем Койль и Ирва принялись лизаться, и наконец, когда весь Горм протиснулся вовнутрь псарни, к ним присоединилась Ванора, устроив кучу-малу с пыхтением, визгом, и летящими клочочками тонкой белой шерсти. На миру, собаки вели себя сурово и сдержанно, как и полагалось отборным представителям породы танемаркских белых стражей, но на псарне, весившие от трёх до пяти пудов зверюги веселились, точно переросшие щенки: собака-лизака (Койль), собака-визжака (Вано́ра), и собака-киёмопожирака (И́рва). Горм поймал себя на мысли, что его выбор жизненной стези, возможно, был менее предопределён, чем виделось по молодости. Под воздействием неугасимо-гипнотического излучения дядюшки Сеймура, он решил, естественно, что нет в земном круге лучше призвания, чем энергетик. А сам-то ведь мог бы пойти в папоротниковый эргастерий, а не в аспидный. Чем не достойный выбор? Подпереть издревле чтимый семейный устой Кнутлингов, заняться собаководством. Так ли, нет ли, на то, что в итоге пока напряли Норны, жаловаться отнюдь не приходилось. Хотя следовало вспомнить и слова стародавнего софиста: «Не говори о смертном, что он прожил счастливую жизнь, пока ветер не разнёс пепел от его погребального костра» [285]