Снова раздалось мяуканье, на этот раз, многоголосое и полное до очередного комка в горле понятных боли и ужаса.
– Не мимо, ох, не мимо, – только и смог сказать Немир, глядя в сторону гавани, где из взмутнённых взрывами волн искалеченные и обезумевшие косатки начали выбрасываться на берег.
Поднявшись к поверхности, Теиёми повернулась на бок, чтобы одним глазом окинуть небо. Над волнами, низко летели чайки, обожравшиеся дохлятиной. Их желудки переполняла смесь кусков рыбы (как подобало), дельфинов (что случалось), и жабоплавов с косатками, что было на грани случавшегося и неподобавшего. Сверххищник мог есть других хищников, а не наоборот. Мёртвой косатке следовало найти покой в таинственных глубинах, недоступных даже кашалотам и кракенам. С высоты, на чаек вяло, ради порядка, а не по необходимости, напал толстый и замедленный поморник. Чайки раздвинули строй, пропуская вдвое бо́льшую птицу, тяжесть в чьём набитом брюхе вынесла её почти к поверхности воды.
Из волн вынырнул Икке-победитель-кракена, щелкнул челюстями, и отхватил поморнику половину хвостового оперения – напомнить зарвавшейся и зажравшейся мелкой твари её место в круговороте питания. Снизу, блеск поверхности между средами омрачался тенями обломков, полузатонувших шлюпок, и других следов недавней жабоплавской неправильности. Правильно было помогать в беде тем, у кого есть имя (визгливые и бестолковые дельфины не в счёт), делиться добычей со стаей, и не убивать больше, чем сможешь съесть. Косаток и жабоплавов объединяло многое – и место на самом верху восходящей дуги пищевого круговорота, и имена, и умение совокупляться не только для продолжения рода, но и для приятности в общении. Но ни одна стая косаток никогда не поступила бы так с другой стаей, как жабоплавы Изогнутого-острова-китобоев – с жабоплавами Чугуана-покровителями-выдр и стаей косаток Теккуири-Менуика-младших-братьев-горбатых-китов. Теиёми слышала зовы едва половины стаи – остальные или погибли в заливе на севере, или там же выбросились на берег, следуя таинственному и страшному голосу древних четвероногих предков. Такого непорядка не случалось ни на недолгой памяти Теиёми, ни на памяти её родителей Пееруиа-ловца-летучих-рыб и Теикариа-ныряющей-глубоко. Даже вожак стаи, древний Рееккири-белая-тень-быстрый-охотник-сокрушитель-лодок, чья жизнь вот-вот готова была скатиться по пищевой дуге вниз, и тот вряд ли вспомнил бы чьё-либо столь неподобающее поведение.
Из глубин, поднялись пузырьки воздуха. Горбатые жабоплавы-акванавты что-то искали на дне. Вода доносила возню и возгласы, почему-то звучавшие тоньше, чем скрипучее кваканье их товарищей на поверхности сред. Не все косатки знали это, но акванавты, носившие запас воздуха в дополнительных лёгких на спине, обычные жабоплавы, неспособные надолго задерживать дыхание, и жабоплавья родня без ласт, разгуливавшая по берегу или даже летавшая по воздуху – все они были не только близких пород, но многие из них, медленные и неуклюжие в воде, но проворные на суше, могли поочерёдно представать в каждом из трёх обличий.
В воздухе, раздался стрёкот. На волны упала двухвостая тень. Некоторые косатки издали кличи угрозы. Теиёми двинула хвостом, подняв голову из воды, повернулась, и увидела на жабоплавьем устройстве знак стаи Чугуана-покровителей-выдр, дружественной стае Теккуири-Менуика-младших-братьев-горбатых-китов. Жабоплавы считали, что знак изображал морскую выдру. Он не имел ничего общего с настоящим обликом выдры, потому что жители Чугуана не умели видеть звук. Теиёми ответила товарищам кличем, оповещающим о прибытии друзей.
На волнах, поредевшая и обеспокоенная стая сбилась вокруг плавающего настила, перебрасывавясь вопросительными возгласами. На настиле и рядом собрались акванавты-друзья-косаток. Прозвучали высокие звуки, которые не способен был издать ни один жабоплав. Теиёми, движимая любопытством, подплыла поближе. Рядом с чёрными поплавками, жабоплавья сбруя держала у поверхности воды Рееккири-белую-тень-быстрого-охотника-сокрушителя-лодок, так что его дыхало чуть поднималось над водой. В него была вставлена тихо шипевшая кишка. Источником звуков было устройство, две части которого соединяла другая кишка. Подводной частью водил вдоль нездорово лишённого упругости бока вожака Игалук-следующий-за-луной, целитель. Теиёми догадалась, что устройство делало звук видимым и для жабоплавов, позволяя целителям заглянуть внутрь Рееккири-белой-тени-быстрого-охотника-сокрушителя-лодок. Голова Игалука-следующего-за-луной поднялась, пересекая поверхность между средами, чтобы обменяться с товарищами кличем: «Что ты видишь на эхограмме»? На клич отозвалась Шварнедь-останавливающая-кровь: «Я вообще не могу различить внутренности! Во всей брюшной полости – как рубленым мясом набито!» «Срочно резать! Селезёнка разорвана! Кровью истечёт»! – беспокойно проквакал третий целитель, незнакомый Теиёми. «Резать нельзя, сердце анестезию не выдержит, и так ритм как ниточка, сфигмоманометр косячит»! – в зове Игалука-следующего-за-луной чувствовалась тревога. «Надо было прямо в Плотовой гавани его резать, а не сюда тащить», – в доступных жабоплавам частотах, голос целительницы пошёл вниз-вверх-вниз. «Там теперь не вода, а рассадник заразы», – несогласно квакнул незнакомый.
«Не любо мне это дело, Горемил Аталокович, покойников искать»! – пропищал в глубинах чугуанский акванавт. «Не гневи судьбу, Бахомурко, что тебя самого не ищут. Обратно же, послали б нас не в губу, а в Плотовую гавань, мы б их не искали, а сачком по кускам собирали»! К возне акванавтов добавился еле ощутимый стук, приближавшийся со стороны Меккире-Ниу-А-Теи-великой-водной-шири. Теиёми едва успела определить направление на звук, как Икке-победитель-кракена уже оповестил стаю о погружении, дальности, скорости, и возможной недружелюбности пришельца. Теикариа-ныряющая-глубоко дала знать, что отправляется на разведку, и строго велела Теиёми оставаться на месте. Ниикки-любительница-вахни [159] и верный Пееруиа-ловец-летучих-рыб последовали за матерью Теиёми.
Над жёрдочками, воткнутыми в дно на северном берегу губы, вернее, над кусками дерева, выложенными поверх этих жёрдочек, зависла огромная стрекоза с четырьмя жабоплавами внутри. Медленно опускаясь, стрекоза скрылась за устройством размером с небольшой остров, время от времени появлявшимся в устье реки. Плавучий остров, конечно, не был живым, но, в отличие от жабоплавьих затей попроще, например, лодок, имел и некоторое сходство с живым существом. Он непрерывно что-то переваривал, распространял странные звуки, и мочился в воду, добавляя к ней неприятный резкий вкус. Стрёкот утих, раздались скрип дерева и хрипящие жабоплавьи кличи, как обычно, ограниченные очень узким промежутком частот. «Эй, на берегу! Самбор? Кая? Вамба? Какими судьбами»? «Эй, на «Хранительнице»! Бакуня! Миролад! Мы летим с вами на Туай! У вас путешественников недобор, так»? «Мировид я! Вам же вроде в другую сторону, противусолонь»? «Орафайокуль выплюнул ещё тучу пепла, лёта через Завечернее море нет»! «А кораблём»? «Ты помнишь, что сталось с тем конвоем, что привёз меня с Туле? Возьмёте? Заплатить нам есть чем»! «Альбо ты с нас думаешь, что мы по мелочи кастрюлим и берём скиллингов с боевых товарищей? Не смеши меня, сын Мествина Альбатроса платить мне будет! Номи, отзвони Толлаку на вторую палубу, чтоб приготовил ещё одну каюту! А ты, Самбор Мествинович, прими честь с лётным составом столовать»!