Он фыркнул с юношеским раздражением и опустил рюкзачок на пол.
– Послушайте, миледи…
– Довольно этого. «Фионы» достаточно.
– Я это не иронически, а так…
– Прекрасно. Так что родители?
– Вчера у нас была тяжелая ссора с папой. У нас уже бывали после больницы, но эта была сильнее, оба кричали, и я сказал ему все, что думаю о его глупой религии, – он, понятно, не слушал. В конце концов я ушел. Поднялся к себе в комнату, собрал рюкзак, взял сбережения и попрощался с мамой. И ушел.
– Вы должны сейчас же ей позвонить.
– Незачем. Вчера вечером я ей написал оттуда, где остановился.
– Еще раз напишите.
Он посмотрел на нее удивленно и разочарованно.
– Пишите. Скажите, что вы в Ньюкасле, все хорошо, и завтра еще напишете. Тогда мы поговорим.
Стоя в нескольких шагах, она смотрела, как его длинные большие пальцы бегают по сенсорному экрану. Несколько секунд, и он спрятал телефон в карман.
– Ну вот, – сказал он, глядя на нее выжидательно, словно это ей надлежало объясниться.
Она скрестила руки на груди.
– Адам, зачем вы здесь?
Он нерешительно отвел взгляд. Ему не хотелось отвечать, по крайней мере прямо.
– Слушайте, я теперь другой человек. Когда вы ко мне пришли, я был готов умереть. Удивительно, что такие люди, как вы, готовы тратить время на меня. Я был таким идиотом!
Фиона указала на два деревянных стула у орехового стола, и они сели друг против друга. Люстра – фабричного изготовления тележное колесо из мореного дерева с четырьмя энергосберегающими лампами – бросала сбоку на лицо мертвенно-белый свет. Он лежал бликами на высокой скуле и нижней губе и подчеркивал ложбинку под носом. Это было красивое лицо.
– Вы не показались мне идиотом.
– А я им был. Когда врачи и сестры меня уговаривали, я себя чувствовал благородным героем и говорил: оставьте меня в покое. Я был чистым и непорочным. Они не понимали, какой я значительный, – мне это ужасно нравилось. Прямо раздувался. Мне нравилось, что родители и старейшины мной гордятся. По ночам, когда никого не было, я придумывал видео про себя, как террористы-смертники. Я собирался снять его на мобильник. Хотел, чтобы меня показали в телевизионных новостях и на моих похоронах. До слез себя доводил в темноте, воображая, как несут мой гроб мимо родителей, мимо школьных друзей и учителей, мимо всего собрания – цветы, венки, грустная музыка, все плачут, все гордятся мной и любят меня. Правда – я был идиотом.
– А где был Бог?
– За всем этим. Я его приказаний слушался. Но главное – замечательное приключение: как я красиво умру, и меня будут обожать. Три года назад у одной знакомой девочки, пятнадцатилетней тогда, была анорексия. Она мечтала исчахнуть – как сухой лист на ветру, так она говорила, – медленно угаснуть до смерти, и все будут ее жалеть и винить себя, что не понимали ее. Вот примерно так же.
Он сидел перед ней, и она вспомнила, как он сидел в больнице, опершись на подушки, среди подросткового хлама. Вспомнила не болезнь его, а энтузиазм, беззащитное простодушие. Даже слово «анорексия» прозвучало у него как «интересное приключение». Он вынул из кармана узкую полоску зеленой материи, может быть, вырванную из подкладки, и перебирал в пальцах, как четки.
– Так дело было не столько в вашей религии, сколько в вашем самоощущении?
Он поднял обе ладони.
– Оно зависело от религии. Я исполнял Божью волю, а вы и остальные были явно неправы. Как я мог угодить в такую кашу, если бы не был свидетелем?
– Вашей анорексичной подруге это, видимо, удалось.
– Да… ну, наверное, анорексия тоже вроде религии.
Она посмотрела на него с сомнением, и он принялся импровизировать:
– А, знаете, хочешь пострадать, желаешь быть мучеником, жертвой, думаешь, все на тебя смотрят, переживают, весь мир только тобой и занят. И твоим весом!
Она не могла удержаться и засмеялась над этим иронически самодовольным объяснением. Он улыбнулся, радуясь, что неожиданно сумел ее развеселить.
Они услышали шаги и голоса в коридоре – гости шли из столовой в гостиную пить кофе. Затем отрывистый смех рядом с дверью в библиотеку. Адам напрягся, испугавшись, что им помешают, и они заговорщицки умолкли в ожидании, когда удалятся шаги. Адам сцепил руки на полированном столе и смотрел на них. Она подумала о его детстве и отроческих годах – о бесконечных часах молитв и о разных ограничениях, которых себе даже не представляла, о сплоченной любящей общине, которая поддерживала его, пока почти не убила.
– Адам, еще раз спрашиваю. Зачем вы здесь?
– Чтобы поблагодарить вас.
– Есть более простые способы.
Он досадливо вздохнул и положил тряпочку в карман. Ей на миг показалось, что он намерен уйти.
– Ваш приход был одним из самых счастливых событий за все время. – Затем торопливо: – Религия родителей была ядом, а вы противоядием.
– Не помню, чтобы высказывалась против веры ваших родителей.
– Да. Вы были спокойны, вы слушали, задавали вопросы, иногда сами говорили. В этом все дело. В вас. В том, как вы думаете и говорите. Если непонятно, о чем я, – подите послушайте старейшин. А когда мы запели…
Она живо перебила:
– Вы еще играете на скрипке?
Он кивнул.
– А стихи?
– Да, много пишу. Но то, что раньше писал, терпеть не могу.
– Нет, вы молодец. Я знаю, вы еще напишете что-то замечательное.
Фиона увидела в его глазах огорчение. Она отстранялась от него, изображала заботливую тетушку. Она вернулась к оставленной ранее теме, сама не понимая, почему так боится разочаровать его.
– Но ваши учителя, наверное, должны очень отличаться от старейшин.
Он пожал плечами.
– Не знаю. – И добавил в качестве объяснения: – В школе было колоссально.
– И что же во мне такого, по-вашему? – Она задала вопрос серьезно, без тени иронии.
Вопрос его не смутил.
– Когда я увидел, как плачут родители, слезами плачут, плачут и почти кричат от радости, все рухнуло. Но в том-то и дело. Рухнуло в… правду. Конечно, они не хотели моей смерти! Они меня любят. Почему не говорили этого, а все – о райских радостях? Тогда я понял это как обыкновенное человеческое дело. Обыкновенное и хорошее. Бог тут ни при чем. Это глупость просто. Это как будто взрослый вошел в комнату, где дети портят жизнь друг другу, и сказал: «Бросьте, кончайте эту ерунду – пора чай пить!» Этим взрослым были вы. Вы все это понимали, но не говорили. Только задавали вопросы и слушали. Вся жизнь и любовь, которая у него впереди, – так вы написали. Вот что в вас «такого». И такое мое открытие. Со «Старой песни» и дальше.