Вскоре из-за молодого ельника предстала горбатая, с высокими лопатками, темная тень, в которой легко угадывалась могучая фигура медведя. Некоторое время животное стояло, задрав морду кверху, принюхиваясь, а потом косолапо заторопилось прямиком к висевшей на дереве шкуре.
До медведя было метров сто пятьдесят – вполне достаточное расстояние, чтобы сразить его наповал одним выстрелом. Но ни я, ни Аркадий делать этого не спешили, обоим было любопытно посмотреть, как же медведь поведет себя дальше. Наконец Антошка приблизился к шкуре своей подруги, обнюхал ее со всех сторон и громко, от чего в жилах застыла кровь, зарычал. В его голосе было все: отчаяние, потерянные надежды, безнадежность, непереносимая боль. Никогда прежде я не думал, что зверь в одном своем рыке может вместить такую гамму чувств.
Вдруг медведь поднялся на задние лапы и, осторожно ухватив шкуру зубами, снял ее бережно с ветки и положил на землю. Некоторое время медведь просто ходил вокруг шкуры, принюхивался, урчал, а потом вдруг лег рядом, положив свою лобастую крупную голову на слежавшийся мех, как если бы хотел продолжить прерванный диалог с почившей подругой. И тонко, показывая свою невероятную тоску, почти по-собачьи заскулил. Раньше мне не доводилось слушать подобной тональности у медведей. Я даже не думал, что они способны издавать подобные звуки, а оно вот как бывает… По коже у меня прошел холод, и я невольно передернул плечами, стараясь освободиться от накатившего наваждения.
Ветер сменил направление, подняв голову, медведь почувствовал нас, однако не сделал даже попытки приподняться, просто вновь обессиленно склонил голову. Теперь мы понимали, что он специально пришел под выстрел, чтобы отправиться туда, где его давно дожидалась любимая подруга.
– Стреляй, – сказал Аркаша, – медведь твой!
Поймав голову медведя в оптический прицел, я вдруг осознал, что не могу нажать на спусковой крючок, как будто бы во мне что-то заклинило.
– Не могу, – признался я, отложив ружье.
– Что значит не могу? – удивился Аркадий, как если бы я произнес какую-то несуразность.
– Не могу и все… Это трудно объяснить.
– Тогда это придется сделать мне, – холодно произнес Аркадий. – У меня с ним свой счет!
Поймав голову медведя в перекрестье, Аркаша без колебания нажал на курок. Прозвучал выстрел, глухо отозвавшийся в ущелье. С каменного плато кверху взметнулись спугнутые белоголовые грифы. Покружив немного в небе, вернулись к прерванной трапезе.
– Ну что, пойдем. Он больше не поднимется.
Спустились с кручи. Медведь лежал неподвижно, вытянув передние и задние лапы, как будто бы пуля заставила его прервать полет. Не было никакого ликования. Ощущение победы тоже отсутствовало. Что-то из меня ушло, и я знал, что это уже навсегда. И вместе с тем я почувствовал невероятное облегчение, как будто бы, наконец, излечился от долгой и тяжелой болезни. Теперь ничто не омрачит моего счастья с Надеждой.
Сырой тяжелый туман уходил куда-то за северные горы, оставляя после себя тепло. Некоторое время мы рассматривали убитого медведя, а потом, не сговариваясь, повернули к дому.
На следующей неделе мне попала в руки областная газета, в которой я прочитал: «Патрулирование леса полицейскими и охотничьими группами дало значимые результаты. Близ поселка Каравайное удалось отследить медведя-людоеда, терроризировавшего долгие месяцы окрестности. Животное было уничтожено».
* * *
Ружье с тех пор я более не брал. Из тайги мы уехали через месяц, Надежда как раз завершила какие-то свои изыскания и всерьез рассчитывала обобщить проделанную полевую работу. Я же устроился по специальности учителем в школе и более ни о чем не жалел.
Все худшее понемногу позабылось, вот только иногда невероятно пронзительно мне вспоминались Антошка и Машка. Не взрослые, ставшие настоящими чудовищами… А те милые мохнатые создания, каковыми были в вольере.