– …Да, в фонтане Треви, – говорит София, – я так люблю этот фильм! – и ладонью накрывает руку Лоренцо.
– Да, да, хорошее кино, настоящая классика, – с еле заметным раздражением соглашается сценарист, – но тут важно, что́ мы туда добавляем, как меняем смысл эпизода. Пьяцца Маттеи – у самых ворот еврейского гетто. По ночам гетто запирали, и евреи не могли набрать воды, водопровода тогда не было. И вот жаркими ночами, изнывая от жажды, они слушают плеск этого фонтана! А потом, уже в нашем веке, как раз оттуда их потомки отправлялись в концлагеря! И мы, превращая фривольную и кокетливую сцену из «Сладкой жизни» в кровавый гиньоль, заставляем зрителя вспомнить о холокосте, о трагической судьбе еврейства.
– Как это глубоко! – восклицает София. – О, расскажите что-нибудь еще! – и обхватывает Лоренцо за плечи, навалившись на него всей грудью.
Она не очень понимает, при чем тут евреи, – разве евреи были не только в Германии? – но она слишком увлечена своей задачей, чтобы вникать в слова Лоренцо.
София сказала, что насилие возбуждает, но, конечно, ей совсем не хочется думать об убитых евреях, залезая на колени к парню, которого она собралась трахнуть.
– Другая тема: знаменитые убийства, – говорит Лоренцо, вытирая вспотевший лоб. – Мартин Лютер Кинг, Шэрон Тейт, Джон Ф. Кеннеди… О Боже мой! Что вы делаете, синьорита?
– Продолжайте, продолжайте, – щебечет София, устраиваясь на коленях Лоренцо, обхватив его бедра своими, лицом к лицу. Юбка ее задралась, юноша не знает, куда девать руки, и в конце концов опускает их на ягодицы Софии.
Боже мой, думает Лоренцо, кажется, ее возбуждает разговор о смерти и убийстве! Я всю жизнь мечтал о женщине, с которой у меня будет так совпадать… о Боже мой!
– Убийство Шэрон Тейт, – продолжает он, хрипло дыша и елозя ладонями по ягодицам Софии, – убийство Шэрон Тейт семьей Мэнсона. Вы же знаете, о, да, знаете, это была беременная жена режиссера Поланского, и они ее… ох… да, вот так, еще, еще… и они ее убили. И мы тоже снимем… снимем убийство беременной женщины… во всех подробностях… чтобы было как… аааа… как… как в жизни.
– Оооо, – стонет София, – я тоже хочу сняться в этом фильме! Я хочу, о да, я хочу в вашу команду! Напишите мне роль, я ведь американка, я могу сыграть Джеки Кеннеди…
– Нет-нет, Джеки ведь не убили… зачем она нам… ради Бога, осторожней, не так резко, ох, ох… мы хотим снять убийство Мартины Лютеры Квин… у вас нету подружки-негритянки?
– Нет, ой, нет… но обещай мне, обещай, что напишешь роль для меня? Обещай или я уйду!
– Нет, не уходи, постой, останься, вот, вот, и еще немножко, конечно, напишу роль, да, конечно, роль, да, напишу, ох, Боже, Боже мой!
Идеальный расклад, думает Бонфон, два самовлюбленных дурака. Бездарная красотка и надутый американец. Классика: лев против крокодила, хищник против… против кого, кстати?.. против пришельца, да. Тоже можно кино снять.
Мне всегда нравилось кино. Моя работа – сродни актерской. И эти двое ребятишек – как дети, которых у меня никогда не было.
– Слушайте меня, дети мои! – гремит Бонфон. – Одним выстрелом мы убьем двух зайцев. Точнее, мы позволим зайцам перестрелять друг друга.
– Перегрызть глотки, – хихикает Лоренцо.
– Вот именно! – Бонфон кивает. – Слушайте меня, и я избавлю вас не только от вашего Нортена, но и от вашей бездарной Костини с ее сиамским котом. Мы поимеем их обоих!
Раз уж я не могу поиметь эту Антонеллу иначе, с грустью думает Бонфон.
Он знает: его план хорош. Как-никак почти полвека практики. Но, если честно, Бонфон охотно поменял бы половину своего жизненного опыта на лишние двадцать пять лет молодости.
– Постой, – говорит Сальваторе, – а как мы доснимем кино без Антонеллы? У нас еще несколько сцен! И мы планировали, что ее героиню, красавицу-журналистку, убьет безумный ветеран Вьетнама, и это символизирует гибель свободы слова…
– Погоди, – встревает Лоренцо, – какая еще гибель свободы слова? Сейчас телевидение – главная власть, ты же знаешь! Давай вместо этого у нас безумные сатанисты убьют беременную польскую актрису.
– Почему – польскую? – оторопело спрашивает Сальваторе.
– Потому что это – дело Шэрон Тейт! А ее муж, Роман Поланский, – поляк.
– Он еврей! И Шэрон Тейт, наверное, тоже! И уж точно – не полька!
– Ну и ладно. Значит, это будет намек на его фамилию.
– И где мы возьмем беременную польку?
– Найдем где-нибудь. Ты послушай, как я здорово придумал! Удивительно, что мы сразу не догадались. Ведь это убийство – это и есть дефлорация шестидесятых годов в Америке, утрата невинности, пролитие девственной крови всех хиппи мира. Как мы можем это не показать? Когда мы с Софией это придумали…
– С какой Софией?
Бонфон ровняет дорожку и думает: все-таки они идиоты. Им это сраное кино дороже его гениального плана. Киношники – сумасшедшие.
Бонфон вспоминает август сорок пятого, побережье Корнуолла. Как звали эту худую блондинку с обвисшим лицом? Нина? Ольга? Пятнадцать лет нигде не снималась, а все еще считала себя звездой.
Всегда старался работать аккуратно, думает Бонфон, но без накладок не обходится. Вон в Корнуолле как все было хорошо задумано: смерть и воскрешение священника! Несколько капель снадобья, вызывающего глубокий обморок, похожий на смерть, потом – волшебная пилюля, тайком засунутая в рот этой самой Ольгой, – и… аллилуйя! – славьтесь, Неведомые Боги, новые властители Вселенной! Все без обмана, священник самый настоящий, никакого сговора. Все бы поверили. А патер, старый дурак, взял и умер на самом деле. Сердце не выдержало.
Вот глупость.
– Ты сошел с ума! – гремит Сальваторе. – Что тебе было сказано? Не пускать эту шлюху на площадку! А ты что делаешь? Ты ей пишешь роль!
– И что тут такого? – отвечает Лоренцо. – Я – сценарист, я пишу ей роль. А ты – режиссер, ты не снимаешь ее в этой роли. Вот и всё.
– Заткнитесь оба, – не выдерживает Бонфон. – Вам что, не интересно, как мы спустим в унитаз Нортена и Антонеллу?
– Ладно, – Сальваторе мрачно кивает Лоренцо, – с тобой я потом разберусь. Рассказывайте, месье Бонфон.
– Товарищ Бонфон, – хихикает Лоренцо, – он же русский.
* * *
Когда-то каждый новый мужчина был открытием, чаще всего – неприятным. Грязные желания, дурные фантазии, неожиданная, незнакомая раньше боль. Потом они слились в одного бесконечно повторяющегося клиента – грубоватого, торопливого, бормочущего что-то на непонятном языке, тискающего грудь и задницу, оставляющего засосы и синяки, вертевшего в постели, как надувную куклу из секс-шопа. Притворно вскрикивая от несуществующего удовольствия, она, чтобы не было так противно, считала заработанные деньги, представляла их – купюра к купюре, бумажка к бумажке… мятые, стыдливо переданные из рук в руки, гордо выложенные на прикроватную тумбочку, отсчитанные один в один или щедро превысившие тариф. Ей казалось, купюры она помнит лучше, чем мужчин, – а потом она снова начала различать лица и тела, крепость объятий и резкость движений… скорострельная порывистость молодых, холодная старательность опытных плейбоев, мучительная борьба со старческой плотью.