Ливанец посмотрел на нее внимательно, мрачно кивнул и сказал:
– Ага, на танке!
Здесь, в Израиле, Ира побаивалась подходить к телефону – вдруг придется говорить на иврите? – но Виктора не было, вот она и сняла трубку. Сказала неуверенно Алло? – но, к счастью, ответили по-русски:
– Здравствуй, Иришка. Не узнаешь?
Она, конечно, сразу узнала – даже не голос, а интонацию. И, конечно, обращение: «Иришкой» звал ее только один человек, много-много лет назад.
– Богумил? – спросила она.
Бархатный мужской смех раскатился в трубке:
– Я теперь Хананель. Это на иврите примерно то же самое.
Ира сразу вспомнила: длинный черный плащ, мятая шляпа, волосы до плеч и неровно подстриженная, едва начинающая седеть борода. Вроде всё то же самое, что у других завсегдатаев «Сайгона», – но иногда Богумил, при всей его суетливой говорливости, походил не на советского хиппи, а на священника. Он сам рассказывал, что однажды на Петроградской у него попросила благословения старушка из бывших, с аристократическими морщинами.
– А ты что? – спросил его тогда Толстый.
– Кто откажет старой женщине? – вздохнул Богумил. – К тому же, может, я и впрямь священник. Подпольный.
Все засмеялись: на самом деле Богумил был художником – и не вполне подпольным, у него, в отличие от многих, даже была своя мастерская. Однажды Ира побывала там – и почему-то сейчас от этого воспоминания неприятно засосало под ложечкой, будто двадцать лет назад она допустила какую-то ошибку и только сейчас это поняла.
Как ты меня нашел? – спрашивает она, но тут раздается щелчок открываемой двери, и Ира, не слушая ответа, быстро шепчет: ой, прости, потом расскажешь, мне надо бежать – хотя куда, собственно, бежать, это же просто Виктор вернулся домой, что это с ней? – но она уже повесила трубку, даже не успев сказать, как собиралась: ты звони, не исчезай!
Ну и ладно, думает Ира, целуя мужа в щеку, если не позвонит, я сама найду, не так уж много здесь наших, питерских.
Дорогой Егор,
Спасибо за твое подробное письмо. Не знал, что у тебя есть тетя и она живет в Америке. Ее фамилия Звенигородская, как у тебя? Если я когда-нибудь туда поеду, постараюсь ее найти.
Расскажу, что у меня тут происходит. Я понемногу налаживаю отношения с одноклассниками. Маня, которая Мириам, по-прежнему воротит от меня нос, но я недавно разговорился с клевой местной герлой. Ее зовут Гила, она довольно красивая: тонкий нос, большие губы и кудрявые волосы. Училка посадила нас вместе, потому что с ней, как и со мной, тоже никто не хотел сидеть. Я ее спросил почему, но не очень понял ее ответ. В любом случае она – настоящая сабра: так называют израильтян, родившихся уже в Израиле. И тем же словом называют местные кактусы со съедобными плодами, которые можно купить в магазине или на рынке.
С этими сабрами была смешная история. Первый раз, когда мама принесла их домой, я полез их чистить – у них такая толстая кожица, типа как у апельсина – и по привычке решил помочь себе зубами. А оказалось, там снаружи мелкие иголки – это же кактус! – так что мама их потом у меня час вынимала пинцетом из губ и нёба.
Здесь я об этом никому не говорю, потому что вроде это едва ли не первое, о чем предупреждают приехавших. Есть даже такая пословица, что израильтяне – как сабры, колючие снаружи, сладкие внутри. Мне, впрочем, эти кактусы особо сладкими не показались.
Кстати, я думаю, нам об этом забыли сказать, потому что мы прилетели, когда все ждали, что Саддам Хуссейн применит против нас химическое оружие. Нам прямо в аэропорту выдали противогазы, хорошо, что на гр. обороне научили, как их надевать!
Когда я рассказал об этом Гиле, она спросила, с кем воюет Россия. Пришлось объяснить, что мы уже отвоевали свое сорок пять лет назад, когда победили Гитлера.
– Зачем же вас учили пользоваться противогазами? – спросила она.
Я уверенно ответил, что на всякий случай, а теперь думаю: в самом деле – зачем?
Счастливо!
Леонид
Но Хананель позвонил сам, словно угадав время, когда Виктора опять не было дома, и они трепались минут сорок, вспоминая старых знакомых, «Сайгон» и «Ротонду». Ира уже собиралась вешать трубку, когда Хананель сказал: с одиннадцати до трех я у себя в мастерской, каждый день, можно даже без звонка, будешь рядом с Нахлаот – заходи, – и она Лёниным фломастером вывела на салфетке расплывающееся «Ширизли, 18», уже зная, что обязательно придет, как пришла двадцать лет назад, когда Хананеля еще звали Богумил и он изображал из себя подпольного священника.
В самом деле – хорошая идея: вдобавок к подпольным художникам, поэтам и музыкантам завести в «Сайгоне» своего подпольного священника. Было самое начало семидесятых, назревал православный ренессанс: некоторые хиппи уже читали Библию, кое-кто даже крестился, а кто-то из завсегдатаев сколотил – по рассказам – крест в Пушкино и отволок на одну из Пулковских высот: не то в исполнение обета, не то по каким-то личным, любовным причинам. Но «своих» священников у них не было – это уже потом «системные» стали заходить в храм Духовной академии, ездить в подмосковную Новую Деревню к Александру Меню или в Грузию, в монастырь Бетания, к отцу Иоанну Шеклашвили.
Ира хорошо помнит, как в Летнем саду – осеннем, засыпанном листьями, – Сережа рассказал, что отец Иоанн называет себя последним хиппи и, по слухам, ставит на место даже самых олдовых, говоря, что за свою жизнь выкурил анаши больше их веса.
– Я тоже хотел креститься, – сказал Сережа тогда, – но потом передумал. Мы же уникальное поколение, верим в искусство и науку – и нам хватает. Наши родители еще помнили веру в Бога, сверстники на Западе поверили в секс, наркотики и рок-н-ролл, да и дети, наверное, будут верить в какую-нибудь астрологию и эру Водолея. А я вот всегда с недоверием относился ко всякой эзотерике – я же какой-никакой, но ученый.
Ира кивнула. Они сидели на скамейке, Лёня с Лизой бегали вокруг, пиная ногами листья, яркие, словно пятна солнечного света.
– Так что религиозной жизни у меня так и не случилось, – сказал Сережа и добавил: – По большому счету, вся моя жизнь состоит из не случившегося.
Ира сразу поняла, что он имел в виду, хотела сказать моя жизнь тоже, но не смогла выдавить ни слова – свело челюсти, как в старом неприличном анекдоте. Проглотила ком, набухший в горле, и взяла Сережу за руку – не взяла, вцепилась, вонзив в запястье красные, под цвет листьев, ногти.
Сегодня Ира идет по Бен-Йегуда, повторяя ту самую Сережину фразу – моя жизнь состоит из не случившегося, – и знает: это уже не про нее. Три месяца назад она уехала из Союза – навсегда! – совершила немыслимый прыжок в иной, свободный мир, пробилась за флажки, по ту сторону границы. Одного этого достаточно, чтобы оправдать любую биографию, – и вообще, это первое событие, не просто случившееся с ней – как роман с Витей, беременность или роды, – но созданное ею самой, подготовленное, продуманное. Результат собственного выбора.