В этом было какое-то волнующее бесстыдство – и даже Машка Шапиро не могла заставить Дэна забыть низкий утомленный голос, ночные стоны и податливость Кириной груди в его ладони. Но утром ни Киры, ни ее спутника уже не было: только небритые мужики лениво перебирали струны, пытаясь выразить похмельную тоску песнями, сочиненными двадцать с лишним лет назад. Эти песни казались им истинным воплощением духа времени – вероятно, потому, что время еще до их рождения застыло на месте. Конечно, кто-то из них вспомнил Кирину фамилию, и за неделю Дэн узнал, что она учится на геофаке, услышал пару сплетен, распаливших его воображение, и в конце концов добыл ее телефон.
До конца четвертой пары оставалось еще полчаса. Посадив Зою в автобус, Дэн припустил по ступеням монументальной лестницы главного здания, едва не сбив с ног Митю, спускавшегося навстречу.
– Куда спешишь? – мрачно спросил Митя. – Студенческий с собой?
Дэн сунул руку в карман джинсовой куртки.
– Дома, – сказал он, – но я обычно в ГЗ так прохожу.
– Ну, попробуй, – ухмыльнулся Митя. – Там сегодня вохровцы совсем оборзели, всех разворачивают.
– Ну и ладно, – сказал Дэн, – я тогда здесь подожду. Будешь? – И он достал пачку «Космоса».
Они закурили, отойдя к постаменту, на котором молодая каменная колхозница, сжимая в горсти колосья, осеняла своими необъятными прелестями все новые и новые поколения студентов. Рядом с ней, опираясь на глобус, стоял юный ученый – может, рассказывал, где еще можно собрать рекордный урожай зерновых.
Хорошо, что мы с Кирой договорились встретиться снаружи, подумал Дэн. Пара закончится – она как раз сюда и придет.
– Какое это все-таки гадство, – сказал Митя. – Угораздило нас учиться в единственном университете в мире, где вход охраняет полиция? Не храм науки, а зона какая-то! Недаром его зэки строили!
Дэн взглянул на ГЗ. Кто бы его ни построил, получилось красиво – особенно сейчас, когда апрельское солнце окрашивало шершавый камень стен в теплый цвет Зоиного румянца.
– Питер вот тоже на костях стоит, – сказал он, – и ничего. Люди всё забывают.
– Сравнил тоже, – ответил Митя, – это ж тебе не Зимний дворец. Его взорвать – я ни секунды жалеть не буду.
Дэн пожал плечами. Он хотел было сказать, что солнце, свет и камень всегда прекрасны – даже если камни уложены рабами, – но его заломало спорить.
– Ну, взорвать – это ты зря, – сказал он, – все ж таки памятник эпохи.
– Ну да, – ответил Митя, – вроде «Воронежских тетрадей».
Мандельштама Дэн не читал, поэтому только кивнул одобрительно.
– И, главное, менты! – кипятился Митя. – В Париже в мае 1968 года студенты возмутились, что их не пускали в общагу к девчонкам! Весь город раком поставили! А если бы их в Сорбонну полицейские не пускали – представляешь, что бы началось?
На лектории школы комсомольского актива Дэн что-то слышал про шестьдесят восьмой год. В основном речь шла, конечно, о «пражской весне»: докладчик с нажимом повторял, что, если бы не наши танки, в Чехословакию вошли бы войска НАТО. Дэн нагнулся к Зое и прошептал: Не повезло им, зайка, а? Застряли бы наши танки в болоте – вот бы у чехов жизнь была! – но Зоя только покраснела.
– Ну, если б меня в общагу к девчонкам не пускали, я б тоже бунтовал, – сказал он.
– Ага, – усмехнулся Митя, – как же! Ты в лучшем случае поставил бы вопрос на комсомольском бюро!
Дэн засмеялся:
– Зря я, что ли, там заседаю второй год? Должен же мне от этого быть какой-то навар!
Навар Дэна составлял разницу между обычной и повышенной стипендией: на химфаке повышенную давали только комсомольским активистам. Дэн выяснил это на первом курсе и, решив, что лишняя десятка в месяц ему не повредит, сделал выводы.
Дэн вообще любил деньги. Недаром, когда ему было пять, любимой его книжкой было детское переложение мифа о Язоне и золотом руне.
– Знаешь, – сказал Митя, – мне иногда противно, что мы все такие… вялые. Студенты должны бунтовать, бороться… я вот представляю себе какого-нибудь француза из мая 68-го. Для него наша жизнь – это был бы чистый кошмар.
– Мог бы цифры перевернуть и написать антиутопию, – сказал Дэн. – «1986», типа как Оруэлл.
– А ты читал? – взволновался Митя.
– Конечно! Прикольная книга. За нее вроде срок дают – как за Солженицына.
Митя присвистнул и бросил окурок. Тот, шипя, погас в мелкой луже.
Интересно, думал Дэн, в самом ли деле эта Кира такая отвязная, как говорят? Может, прямо сегодня и узнаю.
Митя снова закурил, прикрывая огонек ладонью.
– Хотел бы я сейчас оказаться в Париже, – сказал он. – Или в Буэнос-Айресе.
– Любишь Кортасара? – спросил Дэн.
Сам он не сомневался, что попадет и в Париж, и в Лондон, а если захочет, то и в Буэнос-Айрес. Все-таки сейчас не тридцатые, если знать правила – можно неплохо устроиться. Пойти, скажем, работать в «Станкоимпорт» – вон, Пашкин папа из командировок не вылезает.
– Кортасара тоже, – ответил Митя, – но Борхес, конечно, круче.
Дэн кивнул. О Борхесе он слышал впервые. Надо будет как-нибудь почитать, подумал он и стал прикидывать, у кого из знакомых девчонок мог бы быть этот самый Борхес. Или у Мити попросить, раз он так его любит?
Дэн посмотрел на Митю: тот по-прежнему стоял насупившись, недовольно поблескивая очками.
– Вот суки, – буркнул он, видимо, опять вспомнив охрану.
– Да забей ты на них, – сказал Дэн, – нормально все. Солн це светит, весна пришла. Чего тебе еще надо? Чего еще хочется?
Митя задумался.
Вот черт, сказал себе Дэн, на хрена я его спросил?
Ведь опять заладит про Париж и Буэнос-Айрес. Фиг объяснишь, что где угодно можно быть счастливым и свободным. А если ты сам свободен – то и мир вокруг подстраивается под тебя. И свобода эта начинается не с того, чтобы ходить в ГЗ без студенческого, – она начинается с уверенности в том, что у тебя есть право на то, что ты хочешь. Трахнуть всех телок. Объехать весь мир. Забрать себе все деньги. Это твое желание и меняет мир. Поэтому у Пашки все хорошо. И у меня все хорошо. Даже у Зойки. Пошел бы я к ней – нам было бы хорошо вместе. А сейчас Кира придет – будет хорошо вместе с ней. А если она мне еще и даст прямо сегодня – так вообще отлично. А не сегодня – так в другой раз. А не она – так другая герла.
– Я хотел бы написать роман, – сказал Митя.
– Роман? – растерялся Денис. – Про что? Про все вот это?
Он обвел рукой широкую лестницу, сбегавшую к небольшой площади, где раз в пять-десять минут появлялся автобус, подбиравший с остановки студентов, разъезжавшихся по домам или в общагу на Бутлерова.
– Нет, – сказал Митя, – про вот это неинтересно. Я хочу написать такую модернистскую книгу, ну, как пишут сейчас в Америке… такие рассказы, превращающиеся друг в друга, такой современный «Декамерон» или, скажем, «Тысяча и одна ночь». Чтобы действие происходило в разных странах, в разные годы. Скажем, сто рассказов про сто лет истории.