– Но Филис умерла, – сказал я мягко. – Что вам-то делать в Нью-Йорке?
– Я теперь буду за нее, – ответила девушка. – Мы же сестры.
– Послушайте, Салли, – сказал я. – Вам кажется сейчас, что мир перевернулся. Но, поверьте, если я что-то понял на войне – это то, что убийство не так сильно меняет жизнь – за исключением убитого и – иногда – убийцы.
– Я думаю, война сильно изменила вашу жизнь, – сказала Салли.
Я кивнул:
– Да. Когда я вернулся в Америку, я два года не знал, как мне жить. Колесил по стране, бродяжничал, спал в ночлежках… чувствовал себя, как корабль, который плыл по реке, по проложенному фарватеру, но вдруг привычный маршрут закончился и вода несет дальше – и мне даже все равно куда. За спиной у меня остались трупы погибших на войне, а впереди – ужасные глаза мостов.
– Глаза мостов?
– Ну да. Знаете мост тут, за городом? Через гнилой ручей, который местные называют рекой. Вот на этом мосту меня и повязали. Я проехал полстраны, передать последнее «прости» невесте погибшего друга. Правда, девушка и не ждала его, вышла замуж через месяц после гибели Сэмми, а потом и вовсе уехала из города. Но я-то этого не знал и вот пришел сюда. И как раз на мосту Билли Тизл меня и повязал. Бродяжничество. Десять суток в местной тюрьме со всяким отребьем. И каждый день я видел, как под залог выходят убийцы, сутенеры и бутлегеры, – а я отсидел свое сполна в этом их Говно-вилле.
– И когда вы вышли, вы поклялись вернуться и отомстить? – спросила Салли. – Сквитаться со всем этим городом? Уничтожить, как Содом и Гоморру?
– Ну что вы, – я попытался улыбнуться, – как же можно сквитаться с целым городом?
– По крайней мере, Билли Тизл уже мертв, – сказала Салли и, глядя мне прямо в лицо своими холодными голубыми глазами, добавила: – Отличная работа, дорогуша!
И нервно улыбнулась, обнажив острые зубки, чуть испачканные в ярко-красной помаде.
Спустя год мой приятель встретил в подпольном баре Сакраменто голубоглазую рыжую девушку. Ее звали Филис, и она сказала, что была в Гоневилле незадолго до событий, о которых много писали газеты. Я попытался ее найти и узнал, что она переехала в Сан-Франциско, откуда вроде бы отправилась в Азию с одним из своих кавалеров.
Иногда я думаю, что это была Салли, а иногда – что какая-то совсем другая девушка. А Салли послушалась моего совета, вернулась домой, вышла замуж и родила двоих или троих милых деток.
Что же касается Гоневилла, ничего хорошего с этим городом не случилось. Впрочем, что мне до этого? Я сделал свою работу – и сделал ее отлично.
Хотя бы в этом Салли была права.
* * *
Стоило ли так стараться, спрашиваю я вас? Стоило ли Господу изливать огнь и серу на Гоморру и Содом? Стоило ли превращать в пепел город за городом? Все исчезнет и так – без всяких бомб, без Божьего гнева, без кровавой жатвы. Исчезнут анархисты, мечтающие переделать мир, исчезнут короли, принимающие решения о судьбе своей страны, исчезнет выражение «адская машина», кварталы публичных домов, ночные клубы с чарльстоном и фокстротом, манера называть женщин «бейби», обращение «дорогуша», частные детективные агентства, контрабандный виски, крутые немногословные парни, умеющие носить шляпу, бары, где, небрежно облокотясь на стойку, курят мужчины, а девушки достают сигарету, чтобы поймать призывный огонек полуночных ухажеров.
Все исчезнет, и невозможно поверить, что когда-то в американском городке полиция состояла на содержании у бандитов и было не понятно, кто настоящий хозяин города. То есть, что я говорю? Всем, конечно, было понятно, кто настоящий хозяин.
Пройдет без малого сто лет – и никто не поверит, что это было в Америке. Где-нибудь в Колумбии, в Мексике, в России – пожалуйста. Но не в Америке, нет.
Так стоило ли стараться, молодой человек, стоило ли стараться?
И старик кашляет – тяжелым, надсадным кашлем человека, сделавшего свою первую затяжку раньше, чем его собеседник появился на свет.
На зал опускаются лазурные сумерки. Саксофон всхлипывает, вытянув шею, перекрывает людские крики, шорох шелковых платьев, стук каблуков. Гладкий зеркальный пол, колыхающиеся юбки и полы халатов, каблуки, каблуки, каблуки…
– Да, уже два месяца американцы пьют законно!
– Как весь остальной мир.
– Может, вернешься теперь?
– Ты шутишь?
Белые воротнички мужских рубашек, улыбающиеся женские лица. В темных углах – официанты в белом. Запах вина, запахи духов, запах английской яичницы с беконом, запах сигарет…
Альберт думает: так много незнакомых людей, а кажется – я всех их знаю.
– Да ладно, кому мешал «сухой закон»? Поверь, в Чикаго и Нью-Йорке пили не меньше, чем здесь.
– «Сухой закон» – это способ заработать на дешевой выпивке, вот что я скажу.
– Та же история с опиумом. Вы помните, как они здесь быстро его снова запретили в двадцать восьмом?
– А опиум что, был разрешен?
– Спроси лучше: он что, запрещен сейчас?
Смех, смех, смех. Черные смокинги, накрахмаленные рубашки. Протянутые руки, обнаженные плечи, жадеитовые серьги – европеец не отличит от нефрита.
Идеально круглые столы, беспорядочно расставленные стулья. Альберт Девис сидит в углу, пьет кофе, чтобы взбодриться. Такты музыки, обрывки разговора.
– Целый год, вы только представьте! Одними налогами они подняли миллионов сорок!
– Теперь-то Чан получает не меньше.
– Это уж точно.
– А в Америке опиум запрещен?
– Нет, что вы! Кому до него дело? В Америке курят только китайцы.
– Китайцы не могут не курить, такой народ.
Каблуки, каблуки, каблуки. Ноги кружат в ритмах вальса, в ритмах вальса ноги ступают легче ветра. Гладкий зеркальный пол, запах вина, запахи духов.
– «Сухого закона» больше нет! Выпьем!
Официант в белом, египетская сигара в руке, горький вкус кофе. Филис говорила, что только здесь, в Шанхае, впервые выпила, не нарушая закона. Когда у нас не было «прохибишн», я была еще девочкой, дорогуша!
Где ты, Филис?
Приталенная жакетка, юбка до колена, берет, косо сидящий на рыжих волосах. Морщила носик, смеялась, прикуривала сигарету от сигареты, с первой минуты стала называть «милый»: «Милый, будь ангелом, закажи мне еще коктейль».
Я был ангелом и заказал коктейль, а потом оплатил ей квартиру на полгода вперед: в конце концов, за один вечер на ипподроме я терял едва ли не больше, а Филис с Генри куда забавней скаковых лошадей.
Я вернулся через два года – и уже никто их не помнит.