– Я испугалась только потом, – рассказывает Элизабет. – Потому что была слишком захвачена процессом. Речь уже не идет о страхе, когда ты сталкиваешься с тем, чего боишься. Но потом я поняла, что подошла слишком близко к чему-то действительно плохому. Проклятия не позволяют просто себя уничтожить. Они дают сдачи.

И тогда моя очередь говорить.

– Хотя я и не знал, что это проклятие, я все-таки думал, что могу его разрушить. – Я не обращался к этим воспоминаниям несколько лет, но теперь они со мной, ждут, чтобы я ими поделился. – Я думал, что существует способ исправить положение. Не только молитвами – кстати, я очень много молился. Но я пробовал и другое. То, что способно причинить вред. Я услышал, как по телевизору рассуждали о шоковой терапии. Я толком и не знал, что это значит. Но в следующий раз, когда я оказался в комнате один, я засунул палец в розетку. Я держал его там столько, сколько хватило сил. Мои родители ничего не знали. К счастью, я не выдержал и вынул палец. И на секунду боль показалась мне такой сильной, что я подумал: в следующий раз, когда я моргну, я увижу свою руку. Я буду видимым. Но, конечно, я не стал видимым. Часть меня думала о том, что, может, смерть сделает меня видимым. То есть, когда я умру, мое тело наконец станет видимым. Чтобы мой дед смеялся последним.

– Не говори о смерти, – просит Элизабет, ее голос дрожит. – И не надо больше совать палец в розетку.

– А что будет, если мы найдем его? – спрашиваю я.

– Я не знаю. Я правда не знаю.

Она выглядит очень усталой. Истощенной.

– Все нормально, – утешаю я ее. – Ты можешь спать здесь. Просто спать.

Я встаю, чтобы она могла как следует вытянуться на диване.

– Я позвоню Лори, – обещаю я Элизабет. – Я им всем сообщу, где ты.

– И что я в безопасности.

– И что ты в безопасности.

Я достаю ей одеяло, выключаю свет. Но прежде, чем я выйду из комнаты, она говорит:

– Я хочу, чтобы ты пошел со мной к Милли. Я хочу, чтобы ты был моим защитником.

Не знаю, о чем она говорит, но отвечаю «да».

Когда мы с Элизабет приходим к Милли на следующее утро – после напряженного завтрака с моим отцом, – Милли не желает меня впускать.

– Это слишком опасно, – объясняет она. – Когда Элизабет открывает себя всем этим проклятиям, тебе нельзя быть рядом. Если она посмотрит на тебя, когда она настолько уязвима, я даже говорить не хочу, что может произойти.

Что мне возразить? Меня изгоняют, и мне приходится вернуться к себе, где я меряю шагами квартиру, терзаясь мыслями о том, что делает Элизабет и не оказалась ли она лицом к лицу со злом.

Так проходят недели. Отец приходит ко мне, чтобы сказать, что ему нужно возвращаться к семье, что он уже и так слишком долго отсутствовал. Он не собирается предлагать мне поехать с ним – нам обоим это известно. Он говорит, что вернется и что я должен обратиться к нему, если вдруг мне что-то понадобится. Мне нужно много чего, но сообщать о этом ему не стоит. Отец не спрашивает меня об Элизабет, о проклятиях, об «учителях», объявившихся в квартире. По правде сказать, ни о чем таком он знать не хочет. Он хочет остаться в своем собственном мире – в том мире, который большинство людей считают настоящим.

Чуть ли не каждый вечер Лори заходит ко мне после школы, а Элизабет – после занятий с Милли. Мы смотрим кино. Едим китайскую еду. Все выглядит весьма обыденно, не считая того факта, что меня не видно.

Труднее всего днем – долгие промежутки времени, которое я провожу в одиночестве, и это одиночество еще и усиливается звуками людей, которые отсутствуют. Я хожу в парк. Я брожу по музеям. Я страдаю от летнего зноя так же, как и все остальные. Но при всем при этом я знаю о проклятиях, которые не могу видеть. Знаю о проблемах, которые не могу решить. Я вижу, что Айван, который выгуливает собак, и Карен – няня, живущая в семье, – теперь вместе. Я рад за них. Но я не чувствую этой радости внутри. По крайней мере, не днем.

Однажды ночью, когда мать заснула, Элизабет выскальзывает из дома, чтобы остаться со мной. У них с Лори договоренность: он прикроет ее сегодня, если она прикроет его следующей ночью, чтобы он мог забраться на крышу с Шоном. Они планируют вместе встретить рассвет.

Странное чувство: Элизабет со мной, и ей не нужно уходить до самого утра. Мы более робки друг с другом, но в то же время чуть более легкомысленны, чуть более свободны. Когда мы целуемся, нам не нужно спешить. Когда мы заходим дальше поцелуев, мы спешим только тогда, когда нам самим этого хочется.

В наших отношениях мы не переступаем черту, отделяющую нас от секса. Мы еще к нему не готовы и знаем, что еще какое-то время не будем готовы. Не из-за обстоятельств, а потом что мы оба считаем, что нам следует действительно хорошо узнать друг друга, и это должно произойти задолго до того, как мы решимся на важный шаг. Но, конечно же, в глубине моего сознания существуют и обстоятельства. Я знаю, что мы были бы осторожны, очень осторожны. Но если бы что-нибудь пошло не так – а вдруг проклятие передалось бы дальше? Мы с Элизабет никогда об этом не говорим, никогда не упоминаем. Вряд ли ей это вообще приходит в голову. Но я об этом думаю. Это нависает над всем моим будущим.

Более чем достаточно, чтобы Элизабет спала в моих объятиях. Более чем достаточно быть рядом, когда ее дыхание входит в ритм сна. Более чем достаточно проснуться и обнаружить, что она занята тем же самым: смотрит на меня, видит меня, восхищается всем этим.

Это становится почти обыденным. Есть несколько минут, когда я чувствую головокружение, когда мне отчасти трудно удержаться на ногах, но я стараюсь на этом не зацикливаться: летом я часто чувствую себя обессиленным, но я так и не смог понять, как солнце влияет на мою кожу, если ее не видно. Могу ли я загореть? Получить солнечный удар? Элизабет уверяет, что я выгляжу хорошо, но я не уверен.

Когда она приходит ко мне, мы почти как муж и жена, только это она уходит на работу. Я спрашиваю ее, как все прошло. Она рассказывает мне, что узнала, и я понимаю не больше половины этого.

Однажды она приходит домой и сообщает мне нечто такое, что не требует дальнейших объяснений.

– Он вернулся, – говорит она мне. – Это он, Стивен. Макс Арбус здесь.

Глава двадцатая

Я лгала Стивену. Ложь перекручивается у меня в животе, словно беспокойный клубок змей, как будто я уже заработала свое собственное проклятие. Я убеждаю себя, что ничего поделать с этим нельзя. Повторяю снова и снова, что эта нечестность служит великой цели. Но слова горчат у меня на языке, и я знаю, что я лицемерка. Я знаю, что лгать тому, кого ты любишь, всегда скверно.

Но я ума не приложу, что еще делать.

Все настолько хуже того, что ему известно. Пожалуй, это даже хуже того, что известно мне.

Порой, когда я лежу в постели, уставившись в потолок, я пытаюсь вспомнить, как это произошло.