– Но нужно быть слепым, чтобы не видеть, как вы с Сюзанной полюбили друг друга.
Лила снова улыбнулась.
– Еще бы! Мое сердце разбилось, когда я узнала, что не могу иметь детей. Но теперь я только и думаю о том, как рада, что все так случилось! Будь у меня свои дети, я бы не смогла приехать в Шотландию и никогда не встретила бы Сюзанну.
Гауэйн не любил выставлять напоказ свои чувства, но даже он замечал, когда требовалось что-то, кроме чопорного поклона. Поэтому он позволил Лиле еще раз обнять себя, и это оказалось не столь неприятно, как он себе представлял.
Лила отстранилась.
– У меня для вас подарок, – сказала она, протягивая ему книгу. – Любовная лирика. Этот сборник сейчас очень в моде, все его читают. Я подумала, что, если уж вы цитировали «Ромео и Джульетту» в совершенно возмутительном письме, которое послали Эди это вам понравится.
Стихи…
Гауэйн резко вскинул голову.
– Считаете, что я должен писать жене стихи?
Лила нахмурилась.
– С чего бы мне предлагать нечто подобное? При всем моем уважении, герцог, вы не кажетесь мне обладателем поэтического таланта.
– Прошу прощения, – пробормотал Гауэйн, поворачивая в руках книгу. – Конечно, вы имели в виду не это.
– В любом случае Эди совершенно равнодушна к поэзии.
– Правда?
Лила кивнула.
– Гувернантка пыталась вбить кое-какие стихи ей в голову, но она совершенно бездарна к письменной речи.
– Она?!
– Думаю, это имеет что-то общее с ее любовью к музыке. Эди равнодушна к чтению. Но обожает слушать, когда стихи ей читает кто-то другой.
– Конечно. Она предпочитает звуки.
Книга была переплетена в кожу с золотым обрезом. На обложке блестели золотые буквы: «Поэзия для одинокого вечера».
– Хорошо, – кивнул Гауэйн, думая о том, что почти не находит времени поцеловать собственную жену, не говоря уже о чтении стихов.
Он отложил книгу и взялся за работу. Но когда управляющий горного поместья опоздал к назначенному часу, Гауэйн, вместо того чтобы заняться сотней ожидавших его дел, снова взялся за книгу.
Пропустил сонеты Шекспира, которые знал наизусть. Многие стихи были написаны человеком, по имени Джон Донн, обладавшим, по крайней мере, чувством юмора.
Я стал двойным глупцом:
Люблю и говорю о том
В своей поэзии унылой… [9]
Гауэйн усмехнулся и перевернул страницу.
Следующее стихотворение он перечитал четыре раза. Пять. В нем поэт призывал солнце не вставать и не будить любовников:
Свети сюда – и долг твой совершен!
Здесь для тебя вселенная открыта:
Постель – твой центр, круг стен – твоя орбита! [10]
Элемент, отсутствующий в браке Гауэйна, был здесь, напечатанный черным по белому.
Она – все царства, я – все короли,
Одни мы в мирозданье…
Стантон огляделся с унылым чувством безнадежности. Если он и король, Эди – не его царство. Не его владения. Он король земли и почвы маленьких деревень и полей пшеницы. Но не повелитель женщины, неуловимой как ветер. Гауэйн потерпел крах в их постели, и его сердце сжимала боль осознания этого факта.
Позже он выглянул из окна и увидел концерт. Лила и Сюзанна сидели на голубом одеяле и смотрелись яркими цветами. Эди расположилась на стуле с прямой спинкой, спиной к замку, а Ведрен стоял справа, со скрипкой под подбородком.
Даже с такого расстояния он видел, как покачивается тело Эди в такт музыке. И он видел, что Ведрен стоит под углом, почти спиной к ней, вероятно, глядя на пюпитр с нотами. Он, возможно, решил, что его хозяин совершенно безумен, но все-таки сдержал слово.
Сердце Гауэйна заколотилось. Один из его управляющих что-то говорил, но слова не имели смысла. Он выхватил документы об опеке над Сюзанной, приготовленные Дживзом.
– Джентльмены, – объявил он, круто разворачиваясь, – прошу простить. Мне нужно на несколько минут отлучиться. Я сам отнесу бумаги леди Гилкрист.
Минутой спустя он уже сбегал по холму, но обходил деревья так, чтобы никто его не увидел. Лицо Ведрена сияло той же неземной радостью, что и лицо Эди.
В этот момент француз поднял смычок и сказал:
– До-диез на открытом воздухе звучит совсем иначе.
«Что бы это значило?» Но Эди, конечно, знала.
Она дернула струну и одна нота долго дрожала в воздухе, прежде чем замереть.
– Я ясно слышу, что вы имеете в виду.
Ведрен перевернул страницу нот на пюпитре, который обычно стоял в библиотеке и гнулся под тяжестью фамильной библии Кинроссов, и кивнул.
Они снова заиграли. Медленные нежные ноты, издаваемые смычком Эди, вели вторую мелодию, звучавшую как морской прибой. Стоило звуку замереть, как его подхватывала скрипка, и все же он не замолкал полностью. Мгновение спустя он поднимался снова. По контрасту с этими звуками скрипка казалась детской считалкой: словно ребенок поет тоненьким голоском.
Выражение лица Эди…
Гауэйн повернулся и пошел назад еще до того, как мелодия закончилась. Впервые в жизни он понял, что человек может просто сдаться, оставить прежнюю жизнь и уйти от жены. Он мог бросить замок и перестать быть герцогом. Он мог идти дальше, пока ревность в сердце не смолкнет, и выражение лица Эди не вывернет наизнанку его сердце.
Вернувшись в замок, он вручил Бардолфу бумаги для леди Гилкрист и велел проследить, чтобы их подписали. Ему не слишком нравилось, что Сюзанна будет воспитываться как англичанка. Но их мать не проявляла ни малейшей любви к детям, так что национальность явно значит меньше по сравнению с любовью Лилы.
Позже дворецкий уведомил герцога, что ее светлость потребовала ужин наедине в ее спальне.
Но вскоре, наконец, прибыл управляющий горного поместья. Гауэйна задержала сломанная ось. Пришлось ему попросить Бардолфа уведомить герцогиню, что он придет поздно.
Но даже он был потрясен, когда поднял голову и увидел, что уже десять вечера.
Бардолф неловко отвернулся, когда Гауэйн вышел из кабинета с книгой стихов в кармане. Очевидно, агент некоторое время терся за дверью.
– Боюсь, ужин остыл, но ее светлость не хотела, чтобы я подогрел его, потому что продолжала играть.
«Похоже Бардолф тоже кое-чему учится», – сообразил Гауэйн. Эди каким-то образом вселила страх Божий в его ворчливого агента.
Эди играла что-то тихое и нежное, и когда Гауэйн поднялся по лестнице, услышал выплескивавшуюся в коридор мелодию.