Ее ванная похожа на спальню – тоже вся в оттенках белого. И тоже уютная. На видном месте на столешнице матовой фарфоровой раковины я обнаруживаю запечатанную зубную щетку. Интересно, когда она успела ее тут положить? Меня как-то неприятно поражает мысль, что, пока я валялся в отключке на ее кровати и невежливо дрых, она вставала, ходила по квартире без меня, принимала душ и доставала эту зубную щетку. Кстати, очень предусмотрительно иметь в хозяйстве запасные гигиенические принадлежности для случайных гостей. Моя щетка, между прочим, синяя. Из запасов для гостей-мужчин, надо думать.
О – ну конечно. Она и свежее полотенце тоже положила на видном месте. Очень гостеприимная девушка.
Я принимаю душ, в очередной раз за это утро поражаясь тому, каким чужим мне кажется собственное тело. Словно соприкосновение с ней что-то во мне изменило. Фарш невозможно провернуть назад… Все правильно, мое тело больше – не мое. Оно принадлежит ей.
Господи, какой же я сентиментальный кретин!
Собственная физиономия в зеркале меня не вдохновляет. Влажные волосы стоят дыбом – ну это как всегда. Я делаю попытку несколько причесать их пальцами – без какого-либо успеха. Остается надеяться, что Марине действительно нравится моя растрепанная шевелюра. Выражение глаз у меня какое-то дикое – словно я чем-то потрясен и напуган. Впрочем, так ведь оно на самом деле и есть, и удивляться тут нечему. На шее у меня засос. Это хорошо, это приятно. Плохо то, что я здорово оброс, – у Марины такая нежная кожа: наверное, ей неприятно прикосновение рыжей щетины на моем подбородке. Бритвы, однако, нигде не видно – бритвы ее стратегические запасы для приходящих мужчин не предусматривают. И на том спасибо. Бриться ее станком Venus я, пожалуй, все-таки не буду.
Самое обескураживающее в моем положении, конечно, то, что я голый. Сюда я пришел, как-то об этом не подумав. Но выходить голым из ванной… по-моему, несколько самонадеянно.
Я нервно оглядываюсь по сторонам в поисках выхода из положения. Я могу, конечно, обернуться полотенцем и пуститься на поиски своих штанов. Но я понятия не имею, где их искать, и это тоже может оказаться неловким ходом…
И тут я вижу на двери заботливо приготовленный для меня мужской халат – атласный, прости господи. Приятного темно-серого цвета.
Черт возьми, лучше бы у нее была наготове бритва.
Несколько секунд я провожу в каком-то очень противном разделе своего мозга – там, где перед моими глазами стоит образ расслабленного и самовлюбленного арткритика Холодова, одетого в халат, который теперь приготовлен для меня.
Но потом я замечаю то, что хотя бы отчасти примиряет меня с действительностью. На воротнике халата имеется магазинная бирка. Он совершенно новый, этот халат, – никакой Холодов его не надевал. Просто опять стратегические запасы.
Я улыбаюсь, вертя бирку в руках, а потом обвязываюсь полотенцем. Я вполне способен отыскать свои джинсы и в таком виде. Ничего со мной страшного не случится.
Мои джинсы, кстати, оказываются тоже на видном месте – на стуле возле кровати. Марина – очень вдумчивый, предусмотрительный и заботливый человек. Я натягиваю джинсы и иду в кухню – направление мне указывает запах свежего кофе.
Она права, конечно, – я действительно, оказывается, голоден как волк. А ее омлет в самом деле великолепен. Она сидит напротив меня за кухонным столом (благослови ее небеса, она добрая женщина – жалеет мою нервную систему и потому надела халат, шелковый, такого же бордово-кровавого цвета, что и ее вчерашнее платье). Облокотилась на стол, подперла щеку рукой и завороженно смотрит, как я ем. Ей-богу, я не понимаю, что она видит во мне такого, отчего у нее глаза затуманиваются и на губах блуждает тихая улыбка.
Под ее взглядом я в очередной раз краснею. Заметив это, она поясняет, неопределенно помахав в воздухе свободной рукой:
– Ты очень аппетитно ешь. Очень заразительно.
– Видимо, недостаточно заразительно. Ты сама-то почему не ешь?
Перед ней стоит стакан с какой-то загадочной красноватой бурдой, которую она приготовила себе в блендере, пока жарился мой омлет. Марина пьет ее через соломинку. В ответ на мой вопросительный взгляд она корчит одну из своих забавных гримас:
– Особая диета. Это биологически активный коктейль. Очень полезно.
– Дашь попробовать? – Мне интересно все, что связано с ней. И, конечно, я хочу знать, ради чего она в это чудесное утро отказывается от своего дивного омлета.
Марина очень решительно трясет головой:
– Ни в коем случае. Это гадость страшная. Ты же знаешь – все, что полезно, невкусно. И вообще, это только для девочек. Влияет на кожу, нормализует гормоны, все такое. Тебе это не нужно.
Я смотрю на нее в недоумении:
– Как можно делать мужской журнал, будучи до такой степени женщиной?
– Странно, что ты так говоришь. Я сама себе иногда кажусь мужиком в юбке. Мне кажется, у меня вполне мужское устройство мозга.
Я смеюсь:
– Поверь мне, пить противный биологический коктейль, потому что он полезен для кожи, – это не по-мужски.
Марина встает из-за стола, ставит передо мной пепельницу (она определенно идеальная женщина, если понимает, что без утренней сигареты и кофе – не кофе!), а потом убирает свой пустой стакан и мою тарелку в посудомоечную машину.
– Наверное, ты прав. Ну тогда будем считать, что я делаю хороший мужской журнал именно потому, что женщина до мозга костей и знаю, каким должен быть настоящий мужчина.
– Я помню – он должен быть манекеном без головы. Чтобы к нему можно было приставить любую – по желанию… Скажи мне, гражданка начальница, ты специально вчера одела меня, как в той съемке?
Она смотрит на меня с непередаваемым лукавством:
– Конечно. Нужно же было дать тебе понять, что я о тебе думаю.
Мое сердце начинает биться быстрее. Я, наверное, опять покраснел.
Марина поясняет мягко:
– Я же сказала тебе, что манекены в съемке и правда похожи на мужчину моей мечты. Неужели ты не видел, что одел их… собой? В самом деле нет? Как странно. Ты просто не видишь себя со стороны. Но, может быть, это и хорошо. Иначе ты бы зазнался.
Мне остается только молча разглядывать столешницу – из кремового мрамора, между прочим. Кем вообще надо быть, чтобы иметь кухонный стол из белого мрамора? Я кое в чем все-таки был прав в те невообразимо далекие времена, когда считал ее балованной сучкой: у нее все, от одежды до кухонного стола, неприлично, невыносимо дорогое.
Но теперь мне не до этого. Теперь я сижу и предаюсь самоедству. Я не понимаю, как такое может быть, чтобы она – ОНА – видела во мне что-то особенное. И до сих пор не верю, что она не шутит, не преувеличивает, не жалеет меня – со снисходительностью, которая подобает высшему существу, благорасположенному к простым смертным.
Я и не заметил, как она оказалась рядом со мной и ее прохладная ладонь легла на мое голое плечо. Я поднимаю глаза, и у меня в очередной раз перехватывает дыхание от того, как она красива.