– Помню.
У него такое лицо, как будто его сейчас стошнит. Правильно. Так и должно быть. Я знала, что так будет. Но не представляла, что будет так больно.
– Вот. Пить не надо – тебе в самом деле не понравится. Просто понюхай.
Он слушается, и его как-то странно передергивает. Он закрывает глаза – в первый раз за все это время он отрывается от моего лица. У него больше нет сил смотреть…
Я киваю. Все правильно. Все так, как должно быть.
– Это кровь. Человеческая кровь. Я должна пить ее, чтобы жить.
Я подношу стакан к своему лицу – запах, от которого его передернуло, мне кажется очень вкусным. Я делаю глоток.
Он отвернулся от меня и ниже опустил голову – я вижу только его профиль. Его красивый профиль, с высокими скулами и черными бровями. Его глаза закрыты, и я вижу на его сомкнутых длинных темных ресницах слезы. Мое сердце переворачивается в груди. Он плачет обо мне. О себе. О том, что узнал.
Как я завидую его слезам!
Как я хотела бы плакать вместе с ним. Страдать вместе с ним. Жить вместе с ним.
Я смотрю на свое отражение в темном зеркале на стене за его спиной. У моего отражения совершенно опустошенный вид, и на губах блестит темная влага. Я говорю – мягко, тихо, и, наверное, печально:
– А теперь посмотри мне в глаза и скажи, что ты меня любишь.
– Я люблю тебя.
Слова срываются с моих губ прежде, чем я успеваю их обдумать. Не слишком быстро – ей не придет в голову, что я это просто так говорю, автоматически. Или защищаясь от чего-то – ну как подозреваемые в детективах, когда они чересчур поспешно отвечают на вопрос следователя, и он понимает, что они что-то скрывают. Мне и не нужно обдумывать свои слова. Они звучат искренне, потому что это правда. Я люблю ее. Даже несмотря на то, что сейчас узнал… Конечно, я люблю ее. Как я могу ее не любить?
Да, ситуация совсем не проста. Не каждый день человек узнает о том, что женщина, которую он любит, тяжело больна. Такие вещи сами собой в голове не укладываются – в ту минуту, когда я это понял, и понял, ЧТО она о себе воображает, я пережил глубочайший шок. У меня даже слезы на глаза навернулись. Дурь, конечно, и детский сад, но вообще понятно – за этот вечер со мной много всего странного случилось. Да и пить надо меньше. На секунду мне пришлось зажмуриться и отвернуться – чтобы как-то справиться с собой. Но потом, когда она выдала мне свой печальный «ультиматум»… Конечно, я сразу открыл глаза, и посмотрел на нее, и сказал, что люблю. Потому что это правда. То, что она серьезно больна, не имеет для меня никакого значения. Никто, как говорится, не обещал, что будет легко. Я люблю ее и знаю, что она… все для меня. Но она больна. Значит, я буду с ней рядом – пока мы вместе не найдем выход.
Она смотрит на меня с невыразимой печалью. Ее бледное лицо кажется еще бледнее обычного, темные глаза расширены, но они больше не мертвые – в них горит отчаяние. На губах у нее блестит кровь. Бедная моя девочка.
Я что-то об этом читал – о людях, которые искренне считают себя какими-то монстрами, и это даже сказывается на их физической природе. Правда, там было что-то про волков-оборотней – как оно называется, это заболевание… Ликантропия! Они правда думают, что превращаются в зверей, и из-за этого реагируют на полнолуние и все такое. В тяжелых случаях даже реально бегают по улицам с воем. Ну если есть такая форма безумия, когда люди считают себя оборотнями, – почему не вампирами?
Даже и такая, кажется, болезнь есть – когда требуются переливания крови… Какая-то гемоглобиновая недостаточность. Или пигментов каких-то в крови недостает… О господи, я же что-то такое видел – даже верстал! Работал до Alfa Male в разных бульварных листках и как сейчас помню дурацкую картинку с изображением Дракулы, моими же руками заверстанную в бокс к статье про… чего-то там было про парафин. Нет. Порфир? Нет, это камень такой… Да! Порфирия. Это называется порфирия – наследственное заболевание крови, очень редкое. Со всем набором «вампирских» симптомов – жаждой крови, бледностью и непереносимостью солнечного света. Правда, про скорость и силу там ничего не было сказано, вроде, наоборот, порфирия – практически инвалидность… Или я не помню. Может, это уже результат самовнушения? Черт, я ничего о таких вещах на самом деле не знаю, да это и неважно сейчас. Неважно, как называется мания, которая делает ее такой несчастной. Даже если у Марины порфирия, проблема не только в этом. Проблема в том, что она ВЕРИТ в то, что она – вампир. Это, по-моему, не со всеми больными бывает.
Значит, самое главное сейчас – не медицинские термины.
Сейчас самое главное – ее успокоить.
Моя фраза про любовь, похоже, ее не обрадовала совсем. Она смотрит на меня… недоверчиво. Настороженно. И даже чуточку раздраженно – будто я неразумный ребенок, который не хочет понять какой-то очевидной вещи.
Как дать ей понять, что все хорошо – или будет хорошо, – не рассердив ее? Не могу же я сказать ей, что «все это глупости». Никакие не глупости – для нее-то уж точно. А я не знаю никакого способа ее утешить, кроме как обнять. А я не уверен, что она даст мне себя обнять. Она в каком-то странном состоянии находится – истерическом.
Как обидно быть таким беспомощным.
Я могу только попытаться.
Я встаю с дивана и делаю шаг в ее сторону. Черт бы побрал мою подвернутую ногу – я тут же вынужден плюхнуться обратно на диван, хрюкнув от боли. Мне остается только улыбнуться ей как можно спокойнее и сказать:
– Иди ко мне, а? Мне сейчас до тебя не добраться, а я хочу тебя обнять. Тебе нужно успокоиться.
Марина закрывает глаза с выражением бесконечной усталости на лице. Она не двигается с места. Пауза держится довольно долго, а потом она говорит:
– Ты сумасшедший, да? Я полюбила сумасшедшего.
Я сумасшедший?! Да уж. Отличный поворот мысли. Но высказаться в духе «чья бы корова мычала» будет определенно бестактно и медицински совершенно неправильно. Поэтому мне остается только пожать плечами:
– Очень может быть. Безумие любви, и все такое.
Ее глаза резко распахиваются – она смотрит на меня… с каким-то подобием ярости. Ее губы растягиваются в странной гримасе – кажется, она сейчас зубами щелкнет. Серый волк, зубами щелк… Я должен признать, что это довольно страшно. На секунду она и правда становится похожей на какого-то монстра – оскаленного, рассерженного. Ее голос звучит как рычание:
– Тебе смешно?
Я невольно выставляю вперед руки – словно защищаясь от нее. Я не знаю, честно говоря, как себя вести. Это наша первая размолвка, между прочим!
– Не смешно. Прости, глупо получилось.
Гнев на ее лице сменяется искренним изумлением:
– Ты мне не веришь, что ли?!
Вот тут мне нужно быть осторожным – я ведь не хочу ее расстраивать, верно? Но я должен сказать, что думаю на самом деле. ОК, она выглядит сейчас рассерженной, но больные порфирией – даже безумные больные порфирией – это ведь не настоящие вампиры. Черт, никаких НАСТОЯЩИХ вампиров вообще не существует. Я имею в виду, что больные порфирией не агрессивны. Она ничего мне не сделает, верно? Значит, я вполне могу сказать о своих мыслях. Она побесится, но потом успокоится – должна успокоиться, потому что я ведь знаю, что и она меня тоже любит. И не может же быть, чтобы до меня ей ни один врач не говорил того, что я собираюсь? И поэтому, набравшись храбрости, я говорю, стараясь контролировать свои интонации: