Теперь, когда у него нет больше кота, мы каждую ночь проводим вместе. Сегодня – тоже. Но сегодняшняя ночь отличается от других. Сегодня наши занятия любовью несут в себе какое-то отчаяние. Я не замечала раньше в глазах Влада такого лихорадочного блеска. Не видела на его лице такой… агрессии: нахмуренных бровей и напряженно сжатых губ, которые каждую секунду готовы изогнуться в сердитой гримасе – как будто ОН собирается меня укусить. Он и в самом деле прикусывает мне шею – и мне приходится нежно, но настойчиво оттолкнуть его губы: конечно, он не может прокусить мою кожу, но мне не нравится сама эта идея. На что он рассчитывает – что я не замечу его намеков на обращение? Может быть, это и не намек даже, а попытка как бы «случайно» попробовать мою кровь и не оставить мне иного выбора, кроме как обратить его? А я действительно буду тогда вынуждена сделать это: Влад не знает, конечно, всех деталей процесса, но суть в том, что положение «полуобращенных», тех, кто был заражен нами, но не превращен до конца, ужасно. Они живут как бледные тени, приобретя все недостатки нашей природы и ни одного преимущества. Их жизнь – как сон лунатика, безвольное оцепенение, но этот сон наполнен кровавыми кошмарами: тягой к крови, которую у несчастного полувампира нет ни сил, ни возможностей добыть. Конечно, такой жизни я для него не захочу – мне в самом деле тогда останется только обратить его. Влад не может этого знать – он просто повинуется инстинкту. Возможно, подсознательно пытается меня спровоцировать: создать ситуацию, в которой я, увлекшись эмоциями, забуду об осторожности и ненароком удовлетворю его глупое желание умереть ради меня. Не дождется…
Влад послушно отрывается от моей шеи, но он не прощает меня. Во всем его облике, в каждом движении теперь сквозит желание бросить мне вызов. Он так сильно сжимает мои плечи, что, будь я живой женщиной, непременно причинил бы мне боль – наверное, даже синяки бы оставил. Он железной хваткой держит запястья моих закинутых за голову рук, пригвождая меня к кровати и позволяя двигаться только так, как хочется ему. Конечно, это смешно – как бы он ни напрягался, я все равно могу сбросить его с себя в любую секунду. И он это знает, и его гнетет это знание. Но мне и в голову не приходит показывать ему теперь свое превосходство – я рада подчиняться ему.
Дурачок. Ему не нужна сила, чтобы утвердить свою власть надо мной, – я и так принадлежу ему безраздельно. Вот только он не верит в это. Наверное, потому на его лице время от времени появляется это странное выражение – смесь досады, разочарования, гнева. Будто он язвит над собой: «Что я делаю? Все это бесполезно!..»
Кончив, он не опускается на меня, чтобы обнять и поцеловать, как обычно. Вместо этого он замирает надо мной, держа вес своего тела на вытянутых руках, – я любуюсь его плечами, линией шеи, запрокинутым лицом… Он прекрасен, но на его лице остается все то же напряженное, несчастное выражение. Он жмурится и отворачивается от меня с коротким безнадежным вздохом.
По-моему, он даже прошептал вслух это свое «бесполезно».
А потом он засыпает – беспокойным, тяжелым сном, и даже во сне хмурится, что-то бормочет про себя, и на скулах его горит нездоровый румянец.
Я сижу рядом с ним на кровати, пью свой коктейль и смотрю на него, спящего. Я знаю, что его беспокоит, – все то же, что и раньше: неумолимая разница между нами, разница, с которой он не может смириться и которую нет никакого способа устранить. Никакого приемлемого для меня способа. Эта ситуация безвыходна. И я могу сколько угодно проклинать свою родню, которая обострила обстановку в городе и сделала наши проблемы заметнее, но беда в том, что я понимаю: не будь в нашей с Владом жизни опасностей, сложности у нас были бы все равно. Все те же самые сложности, что всегда сопровождают любовь смертных и бессмертных существ, как бы редко такая любовь ни случалась. Это то, о чем предупреждал меня Сережа, когда мы впервые обсуждали мою безрассудную влюбленность. Смертные всегда страдают рядом с нами. Всегда сходят с ума, потому что не могут принять наше неравенство. Они постоянно, ежесекундно осознают лежащую между нами пропасть. Понимают, что перешагнуть ее нельзя, но и избавиться от тяги к нам, освободиться – тоже не могут.
Проснувшись утром, Влад долго лежит, не открывая глаз, прикрыв лицо рукой и массируя пальцами переносицу – словно у него голова болит. Может быть, так оно и есть. Потом наконец смотрит на меня и говорит с вымученной усмешкой:
– Что-то у меня башка тяжелая, как с похмелья. А ведь вроде не пил.
Я произношу фразу, которой люди обычно объясняют все свои трудности:
– Погода, наверное, меняется – давление скачет. У всех голова тяжелая.
Он говорит многозначительно:
– Но не у тебя.
– Нет. У меня голова не болит. – Я раздражаюсь. Сколько можно этих детсадовских намеков на то, что мне якобы легко и хорошо живется? – Голова у меня не болит. Зато я не могу ходить на пляж. И есть, к примеру, яблоки. Головная боль – не повод кончать с собой. Прими анальгин.
Мудрый Влад стратегически оставляет мою вспышку без внимания – он садится на краю кровати, скинув ноги на пол, и еще несколько секунд сидит, упершись локтями в колени, обхватив голову руками и ероша волосы. На ковре у его ног пляшет солнечный зайчик – сияющее за окном солнце отражается в зеркале за моей спиной.
Влад тяжело вздыхает и поднимает на меня взгляд:
– Ты права – анальгин меня спасет. У тебя есть?
Иронизирует, видите ли. Но, как ни странно, лекарства у меня есть. С появлением Влада в моей жизни квартира наполнилась множеством человеческих вещей: в холодильнике, к примеру, теперь постоянно хранится настоящая еда, а в ванной завелась аптечка.
Я иду за таблетками и стаканом воды. На кухне я заодно включаю чайник, чтобы заварить ему кофе. К моему возвращению он уже успел натянуть джинсы и закурить первую утреннюю сигарету. Он стоит у открытого окна, спиной ко мне, и смотрит на солнечную террасу. Услышав мои шаги, он оборачивается и поднимает бровь:
– Я, кстати, не большой любитель пляжей. Сгораю быстро – потому что рыжий.
Теперь уже моя очередь игнорировать его намеки. Я молча протягиваю ему анальгин и воду. Он принимает их с благодарным кивком, а потом привлекает меня к себе и, глядя в глаза с неожиданной нежностью, шепчет:
– Прости меня, ладно? Я вчера, кажется, вел себя как полный кретин.
Я прикасаюсь пальцем к его губам, призывая замолчать:
– Глупости. Прекрасно ты себя вел. Ты вообще у меня самый лучший.
Ответом мне служит какая-то непонятная мальчишеская гримаса.
Мы идем на кухню, я варю кофе, он снова курит. Что-то он стал, по-моему, больше курить в последнее время. Впрочем, я не против – мне нравится, что он курит, нравится, как выглядит его рука с сигаретой, нравится сосредоточенность, которая появляется на его лице, когда он щелкает зажигалкой, чтобы прикурить. Я и к запаху табачного дыма уже давно привыкла – и он мне тоже теперь нравится.
Интересно, есть ли что-нибудь, к чему я не смогла бы привыкнуть ради него?