Остаток вечера я переписывалась с Юлей. Она была вне себя от счастья, что я вернусь раньше времени. А то, что я так ничего и не увидела в Москве — ни Красную площадь, ни цирк с зоопарком, ни одной выставки — это, по Юлиному мнению, не страшно. Дома она мне все подробно расскажет. В конце концов это ее родной город и она тут все знает. Написала, что в дельфинарии живет большой белый кит, белуха, по имении Юля. Она крутится в воде с красным цветочком в зубах, как будто танцует вальс. А в Дарвиновском музее мне не понравится — там повсюду понатыканы чучела животных. Может, искусственные, а может, и настоящие — кто их знает! А вообще веселее всего в Москве — это гулять в Юлином дворе. Но без Юли мне это покажется жуткой скукотищей. Так что я перестала расстраиваться и легла спать — уже завтра я буду дома.
От волнения уснуть удалось не сразу. Квартира наполнилась тысячей ночных звуков. Должно быть, в старину в этом доме с высоченными потолками и тонкими стенами невозможно было хоть что-нибудь утаить. Особенно когда здесь жили пять семей. Скорее всего они совершенно не ладили друг с другом. Интересно, кому вообще пришла в голову идея селить вместе совершенно чужих людей? Наверное, тогда Москва была еще небольшая и места на всех не хватало.
Я слышала каждый маленький шорох, из какого бы угла он не доносился. Умиротворенно похрапывал под глобусом Билл. Иногда хрюкал и царапал когтями паркет, будто проверял, на месте ли его любимый пол и не превратился ли он часом в траву или асфальт, пока бульдог дрых.
Жужжали и гудели на улице фонари. Их здесь почему-то не выключают даже глубокой ночью. Они похожи на светящиеся во мраке океанских пещер приманки рыб-удильщиков.
Порой с оглушительным ревом и скрежетом на бульвар вырывался автомобиль, и мне всякий раз казалось, что это преступник на бешеной скорости удирает от полиции.
Тихонько переговаривались на кухне Олег и мама. В комнате Никиты полным ходом шла война. Время от времени он снимал наушники, и, чудилось, будто на нас нападают со всех сторон, а пули вот-вот повыбивают стекла.
Вдруг на улице что-то затарахтело. Я даже встала проверить, не проезжает ли мимо трактор. Но это всего лишь байкер в блестящем шлеме притормозил у подъезда. Из-за его спины спрыгнула смеющаяся кудрявая девушка в развевающемся голубом платье и тяжелых кожаных сапогах. Она до того развеселилась, что еле держалась на ногах. Байкер подхватил ее на руки и понес в дом, а она пошутила, что у них свадьба.
Через пять минут их счастливые голоса послышались в прихожей. Мама вышла навстречу и поздоровалась. По разговору я поняла, что это Артем и Маша.
— Теть Женя, а где же ваша дочка? — спросила Маша и почему-то опять рассмеялась. Наверное, вспомнила какую-то забавную историю.
Артем повел Машу по коридору:
— Да она уже спит давным-давно. И тебе пора. Детское время прошло.
— А «Спокойной ночи, малыши»? — в шутку обиделась Маша и тут же снова расхохоталась. — Давай потанцуем!
И они действительно танцевали, потому что в комнате Артема в самом конце коридора почти до утра гремела музыка. Сначала она меня жутко раздражала. Неужели в этой квартире никто никогда не спит? Но мысли о доме меня успокоили, и я перестала замечать музыку. Она превратилась в неотъемлемую часть городского шума.
Я замоталась в одеяло, как в кокон, укрылась с головой и быстро заснула.
Рано утром мы с мамой отправились в аэропорт, где меня уже ждал папа. Олег решил поехать с нами. Я была уверена, что папа не придет в восторг от этой идеи, но спорить не стала.
Напоследок я заглянула в оранжевую комнату, чтобы попрощаться с Никитой. Он по-прежнему сидел за компьютерным столом. Похоже, вообще не ложился. Я сказала, что уезжаю домой. Он не особенно удивился и даже подмигнул мне:
— Давай, sister. У тебя же там море. Слышь, а правда, что у вас тюлени прямо на пляжах лежат?
Я рассмеялась:
— Правда.
Никита с уважением покивал и добавил:
— Море — это круто. У нас вот только река. А там всякие раки-мутанты ползают, — он усмехнулся и почесал подбородок. — Я в прошлом году в Карелию ездил в лагерь, мы там на байдарках сплавлялись. Без компа, конечно, уныло, и еще комариные орды бесят, но вообще мне понравилось.
— У меня тоже есть байдарка! Двухместная! — обрадовалась я. Неужели у нас с Никитой все же нашлось кое-что общее? Просто невероятно! — Ты, если хочешь, приезжай! Покатаемся! И комаров почти нет.
Никита посмотрел на меня так, словно мы знакомы уже сто лет. Посмотрел по-дружески. Даже немножко по-братки.
— Я ведь приеду, — предупредил он с улыбкой.
— Приезжай! — поддержала я. — Обязательно приезжай.
Из коридора меня позвала мама. Они с Олегом уже собрались выходить.
— Ну, значит, до встречи, — сказала я Никите.
— До встречи, — он помахал мне рукой, и я закрыла дверь.
Папу мы нашли в полупустом зале ожидания. Он пил кофе из бумажного стаканчика и вертел в руке купленный только что сувенирный магнитик с Красной площадью.
Я кинулась к папе, оставив маму и Олега позади, и прошептала ему на ухо:
— Привет, папа.
И услышала, как он улыбнулся мне в волосы.
Мы с папой едем из аэропорта домой и слушаем южный рок — папину любимую старую группу Lynyrd Skynyrd.
Папе нравятся эти ребята-рокеры, потому что они не врут: дождь не будет идти вечно, и однажды выглянет солнце. Так они поют. Папа говорит, они напоминали ему об этом каждый день, и когда он почти отчаялся, и впрямь выглянуло солнце. Он поднимает ладонь, и я даю ему «пять». Наверное, так делали рокеры, когда папа был мальчишкой и мечтал стать похожим на них.
Я смотрю, как клубятся низкие пухлые облака над полями вдоль шоссе. Из облаков струится солнечный душ — длинные лучи, уходящие в землю. Азагоризонтом — море. Я слышу, как оно шумит, и от радости на мгновение закрываю глаза.
I’m a lucky man, I try to be a stronger man.
I shed a tear or two but that don’t make me a weaker man,
— подпевает папа и улыбается чему-то, что ждет его в конце уходящей в даль дороги.
Папа совсем не помнит свой тринадцатый год. Все остальные — пожалуйста. Пятый, двенадцатый, двадцать восьмой, какой угодно. А вот тринадцатый где-то потерялся. Папа шутит, что, наверное, его отвергла какая-то красотка, или он подрался до сломанного носа, или забил мяч в свои ворота, вот и решил вычеркнуть из памяти это «смутное время».
— Если хочешь, поступи так же. Это несложно, — советует папа. — Запоминать надо только хорошее.
— Как можно напрочь забыть целый год? — удивляюсь я. — И потом, я не хочу забывать.
— Тогда запиши, — кивает папа. — У тебя же есть дневник первого года жизни, пусть будет и дневник тринадцатого.