В последний день перед весенними каникулами Шестиглазое подкарауливает меня после уроков. Оно почему-то прячется в гардеробе и, когда я подхожу, резко выныривает откуда-то из-за курток и шипит:
– Что-то твоего брата не видно. Он не отвечает, не приходит. Мы же договорились!
Как же мне неохота разбираться ещё и с Шестиглазым! Отстанет оно от меня когда-нибудь или нет?
– А он мне больше не брат, – отрезаю я.
– В смысле?
– Мы поругались. Навсегда. Мы теперь чужие люди.
– Что-о? – взрывается Катя Мельник, а Луговая с Кураповой высверливают во мне дырки своими взглядами. Неужто они действительно верили, что Филипп обратит на кого-нибудь из них внимание?
На шум сбегаются девочки, обступают нас:
– Что такое? Что случилось? Кто с кем поругался? Кто чужие люди?
– Я рассталась со своим парнем! – объявляю я. – Он меня обманул и бросил!
И вдруг я понимаю, что сейчас разревусь. По-настоящему – в голос и до таких пятен на лбу, что никогда не сойдут. Глаза режет от подступающих слёз. Я уже не могу их сдержать, сажусь на скамейку и начинаю рыдать, согнувшись, как будто у меня разболелся живот.
Девочки кидаются меня успокаивать в семь голосов и четырнадцать рук. Они воркуют надо мной, гладят, обнимают по очереди.
– Ну, Женечка, не плачь, не расстраивайся! Он ещё сам жалеть будет! А из-за чего вы поругались? Как он тебя обманул? Ему понравилась другая, да?
Я реву и бормочу что-то невнятное. Девочки переспрашивают, понимающе кивают и сочувственно закусывают губы. Лица у них самые что ни на есть трагические, но я-то знаю: в глубине души им приятно, что я теперь ничуть не лучше их, – они привыкли втайне радоваться чужим бедам. С другой стороны, хорошо, что они не знают всей правды – что на самом деле я рыдаю из-за брата.
Оттого, что все сгрудились вокруг меня, Шестиглазое багровеет, как переспелое яблоко, наливается гневом, но сказать ничего не может. Завралось так, что против собственной лжи не попрёшь – задавит. И тогда Шестиглазое совершает единственно возможный ход – тоже бросается ко мне с объятиями и утешениями:
– Жень, да не обращай ты внимания! Он просто козёл!
Я подтверждаю это сквозь слёзы, чувствую, как внутри всё горит, и дело не в том, что я всю неделю ждала и волновалась впустую. Я плачу, потому что Филипп утаил от меня такие важные вещи. Думал, что я не сумею этого выдержать, что я для такого ещё слишком маленькая и можно решать за меня. Вот что больше всего добивает.
Но есть и другая причина. Я плачу ещё и потому, что я – пройденный этап, вместо меня теперь Ева, новая дочь.
Вдруг между головами моих притворных утешительниц я замечаю Женьку. Она стоит поодаль, возле вешалок, в своих огромных наушниках, жёлтом пуховике и кедах, и в растерянности наблюдает эту шумную сцену. Видно, что она совершенно сбита с толку.
Я резко перестаю реветь. Мне хочется вырваться из этого живого кольца и чтобы все исчезли, все, кроме Женьки. Мне необходимо с ней поговорить. Но девочки ни за что меня так запросто не отпустят. Я у них главная новость дня. У меня неприятности, да какие – парень бросил! На такие новости они слетаются, как вампиры на кровь.
А Женька тем временем идёт мимо нас к выходу, решив, видимо, что я в ней больше не нуждаюсь. Да и что ещё тут можно подумать? Всё довольно прозрачно. Вот она с усилием толкает тяжёлую белую дверь и оказывается на солнечном крыльце. Яркий весенний свет ослепляет меня на мгновение, а потом дверь захлопывается.
Вот и всё. Я ругаю себя за то, что не побежала за ней, но не хочу, чтобы все глазели, подслушивали, обсуждали. Ну почему они не могут просто исчезнуть?
Через некоторое время девочкам становится ясно, что больше никаких захватывающих подробностей вытянуть из меня не удастся. Их интерес ослабевает, и, разочарованные, они расходятся одна за другой. Кто домой, кто на факультатив, а кто гулять. Слишком хорошая сегодня погода, чтобы сидеть тут со мной в тёмном гардеробе, тем более раз поживиться особо нечем.
Шестиглазое, как мой «ближайший друг», остаётся со мной до последнего, правда, затем лишь, чтобы уколоть на прощание:
– Да-а, Касаткина, тяжело тебе будет с парнями. Даже единственный брат от тебя сбежал!
Усмехнувшись, Чудовище удаляется. С этого момента мы снова друг для друга не существуем. Я встаю, надеваю куртку и устало перекидываю сумку через плечо. Веки и щёки опухли и горят, голова весит целую тонну и с трудом держится на шее.
Наш охранник, дядя Коля, громкий худощавый старик с сердитым вытянутым лицом, добрый, хоть и постоянно чем-то недоволен, смотрит на меня сочувственно, как если бы меня покусала стая пчёл. Я опускаю глаза, но знаю, что он провожает меня взглядом. Дядя Коля вздыхает: «Ох-хо-хо», – и возвращается к монитору, в котором дрожит чёрно-белое изображение нашего крыльца.
Я спускаюсь по ступенькам, шагаю к воротам и вдруг слышу, как меня окликает тоненький голосок. Женька! Это Женька! Поверить не могу – она меня ждёт!
Мы с Женькой огибаем пруд по мощёной дорожке и занимаем нашу любимую скамейку. Она под деревом, в тихом уголке и, главное, вдалеке от шума и визга детской площадки. Пруд растаял, и там уже полным-полно рыжих уток. Какая-то женщина бросает им россыпью зерно. Утки слетаются, копошатся, одни ныряют, другие выныривают и бьют крыльями, стряхивая воду. Я опять вспоминаю девчонок. И снова мне так стыдно перед Женькой! По горлу ползёт жар и скапливается на щеках – всё лицо, наверное, красное. Как будто мне в супе попался горошек чёрного перца и я его случайно раскусила – даже дышать трудно. Да ещё и пятна на лбу – после слёз. Мне до сих пор не до конца верится, что Женька осталась дожидаться меня у крыльца.
– Ну, рассказывай, – говорит она.
И я рассказываю. С самого начала. Как будто в дневник пишу – ничего не скрываю. Про Филиппа и его маму, которую нельзя волновать. Про «дружбу» с Шестиглазым чудовищем. Про Василису Никитичну (как у неё язык повернулся такое про меня наговорить!), про скандал, который из-за неё получился, про пугливого Славку с его подарками и про маму, которая думает, что можно залезть в мои вещи, прочитать мой дневник, а потом просто накормить сырниками – и всё исправится. Когда она стала такой? Ведь мы же и правда были с ней как подруги.
Конечно, я рассказываю и про письмо, отправленное в пустоту. Я его наизусть помню: «Дмитрий! Это ваши дети, Филипп и Женя. Мы познакомились и общаемся. Вот решили написать, спросить, как ваши дела. А, и с наступающим днём рождения!»
Каким счастливым казался тот день! Больно вспоминать, как я радовалась – понапрасну. Целую неделю все мои мысли были обращены к этому долгожданному письму. Я даже не помню, что мы проходили в школе.
А потом пришёл Филипп, сгрёб все мои мечты в пакет, завязал туго и отправил в мусорный бак. Там они теперь и лежат – среди пустых смятых пачек, бутылок и гниющих овощных очистков.