Вот почему можно было оставить все на волю его молчаливого благоразумия, вот почему, в течение трех или четырех дней, Деншер так и оставлял это, лишь задавая вопросы самому себе, до кануна субботы – предела, назначенного визиту великого врача. Утром в субботу, ожидая, в этом последнем случае, сэра Люка у вокзала, наш молодой друг вынужден был признать, что заимствованное им облегчение его покидает – довольно естественный результат надвигающейся утраты поддержки. Трудность заключалась в том, что, по сложившемуся характеру их отношений, поддержкой служило личное присутствие сэра Люка. Неужели он уедет, не оставив какой-то замены этому? – и не отказавшись от ненарушимого молчания по поводу своей пациентки? Деншер теперь находился в еще более глубокой неизвестности, чем в день визита к нему сэра Люка, и в этот момент наивысшей важности самым чудовищным было то, что – как тотчас же стало ему ясно – ни малейшей приметы того, чем и как великий человек жил целую неделю, не было им выказано. Дело, которым он все это время был занят, свидетельствовало о его огромной заинтересованности – и не менее огромном гонораре; однако когда гондола Лепорелли снова, несколько позже, чем ожидалось, подошла к пристани, его молодой приятель, наблюдая с ведущих к пристани ступеней, всматривался в прекрасное замкнутое лицо врача так же тщетно, как все прошедшее время. Лицо походило на инструкцию от высшего начальства по поводу относящегося к делу сюжета, так что отсутствие на нем выражения неожиданно было воспринято Деншером как бессердечие: он почувствовал, что такое лицо может вполне соответствовать сообщению, что Милли окончила свое земное существование. Состояние тревожного ожидания длилось и после того, как они, все вместе, прошли прямо в вокзал, поскольку времени оставалось очень мало, где Эудженио, рано явившийся на поле боя, стоял гвардейцем на часах у захваченного им купе. Напряжение, какое по-прежнему одолевало нашего молодого джентльмена, у дверей вагона длилось, вероятно, еще лишь пару минут, но казалось столь продолжительным для его нервов, что он невольно устремил долгий взгляд на Эудженио, который встретил его, как только Эудженио умел его встретить. Сэр Люк тем временем посвятил все свое внимание правильному размещению своих многочисленных принадлежностей, по отношению к чему он оказался весьма педантичен, и Деншер обнаружил, что, хотя все происходило в полном молчании, он вопрошает представителя дворцовых палат. Теперь это его не унижало: теперь его не унижало даже то, что этот персонаж понимал, как мало он удовлетворяет вопрошающего. В некоторой степени Эудженио походил на сэра Люка – то есть в той степени, что, если речь шла о необычайных вещах, им соответствовала привычная мимика его лица. Впрочем, к тому времени, как Деншер прочел все, что обладатель этого лица намеревался выказать, сэр Люк освободился и уже стоял с рукой, протянутой для прощального рукопожатия. Сначала он протягивал руку, ничего не говоря, и, только встретившись с ним глазами, наш молодой человек понял, что глаза врача никогда еще так полно и открыто на него не глядели. Сэру Люку никогда не было свойственно смотреть в один какой-то момент более пристально, чем в другой, но он порой смотрел дольше, и таким взглядом, даже намеком на него, могло быть сказано все. На целых десять секунд Деншер поверил, что Милли Тил умерла, так что, когда слово наконец было произнесено, он вздрогнул.
– Я возвращусь.
– Значит, ей лучше?
– Я возвращусь еще в этом месяце, – повторил сэр Люк, не обратив внимания на его вопрос. Он выпустил руку Деншера, но задержал его иным образом, не дав ему сдвинуться с места. – У меня есть для вас сообщение от мисс Тил, – сказал он так, будто они никогда еще о ней не говорили. – Мне поручено передать вам от ее имени, что она просит вас прийти повидаться с нею.
Реакция Деншера, этот скачок от его страшного предположения был таким резким, что не мог не отразиться в его потрясенном взгляде.
– Она меня просит…?
Сэр Люк уже вошел в вагон, проводник закрыл дверь, но он заговорил снова, подойдя к окну и слегка наклонившись, хотя и не высовываясь из него:
– Она сказала мне, что хотела бы этого, и я пообещал, так как ожидал увидеть вас здесь, что дам вам об этом знать.
Деншер на платформе выслушал это от него, но смысл того, что он выслушал, заставил кровь броситься ему в лицо, так же как смысл того, что ему пришлось раньше выслушать от миссис Стрингем. И к тому же он пришел в замешательство.
– Значит, она может принимать…?
– Она может принять вас.
– И вы возвращаетесь…?
– О, я должен вернуться. Ей нельзя трогаться с места. Она остается здесь – к ней приезжаю я.
– Понятно, понятно, – произнес Деншер, которому действительно был понятен смысл слов его друга, однако понимал он и то, что крылось за ними.
То, что предъявила ему миссис Стрингем, то, чего он все еще надеялся избежать, следовательно, наступило. Сэр Люк хранил это про себя до последнего момента, но вот он наступил, и бесцветная лаконичная форма, в какую оно теперь облеклось, – тон одного светского человека, обращающегося к другому светскому человеку, который, после всего, что произошло, должен был понять исключительно много, – была всего лишь характерной для него манерой обращения. И великая важность заключалась в том, что Деншеру следовало показать: да, он понял.
– Я чрезвычайно вам обязан. Пойду сегодня же.
Он выговорил эти слова, и, пока он молчал, пока они безмолвно продолжали глядеть друг на друга, поезд медленно, со скрипом, пришел в движение. Времени оставалось всего на одно слово, и молодой человек, предельно сосредоточившись, выбрал его из двух десятков возможных.
– Значит, ей лучше?
Лицо сэра Люка было прекрасно.
– Да, ей лучше.
И это лицо так и оставалось за окном (сэр Люк так и стоял там, пока отъезжал поезд) и тем удерживало Деншера в неподвижности. Это было самое тесное приближение к непосредственному упоминанию проблемы, которого они оба до сих пор так успешно избегали. Если это отвечало на все вопросы, то никогда еще ничье лицо не говорило так много. И Деншер, оставшийся недвижимо стоять там после отхода поезда, тревожно раздумывал; он раздумывал над вопросом, в какую пропасть все это его затягивает, даже когда осознал, что выходит из вокзала под неусыпным оком Эудженио.
– Значит, это сколько прошло – как ты говоришь? Целых две недели? – и ты не подал никакого знака?
Кейт задала ему этот вопрос очень четко, в декабрьских сумерках на Ланкастер-Гейт, выясняя, сколько же времени он уже находится в Лондоне; тем не менее он видел, что при этом она оставалась восхитительно верна своему внутреннему чувству – которое было одновременно и установленной системой – не признавать даже возможности существования между ними мелочных недовольств, пустячных недоразумений, подрывающих их всегдашнее великое доверие друг к другу. Уже сама по себе эта возобновившаяся красота отношений могла бы взволновать его до глубины души, если бы что-то еще, что-то не менее живое и яркое, но совершенно отдельное, не волновало его еще больше. Только увидевшись с Кейт, он понял, чем был для них этот перерыв в отношениях и что они встретились, пройдя через него, как люди, чьи приключения во времени и пространстве – с обеих сторон – по характеру опасностей и изгнаний оказались более обычного поразительными. Деншер хотел бы знать, не видится ли он ей столь же изменившимся, какой она сама сразу же увиделась ему: но ведь это было его личное видение, его трепетное восприятие, что она – даже если судить с первого взгляда – никогда еще не была так прекрасна. Это видение расцвело для него в свете камина, в свете ламп и фонарей, озарявших сквозь лондонский туман их долгожданную встречу, словно цветок ее несходства с самою собой. Это несходство поразило его отчасти тем, что Кейт выглядела старше настолько, что всего лишь парой прошедших месяцев объяснить это было вряд ли возможно: по-видимому, таков был плод их интимной близости. Если Кейт изменилась, это произошло потому, что они вместе выбрали такой путь, вместе решили, что так надо, так что теперь она, вероятно, в качестве доказательства их обоюдной мудрости, их успеха, доказательства реальности того, что с ними сотворилось – что фактически еще продолжало твориться в душе каждого из них, – показывала ему то, чем следовало гордиться. Его возвращение в Лондон, после которого он считаные дни не давал о себе знать, было первейшим пунктом, каким – он прекрасно понимал это – ему предстояло заняться. Так что он чистосердечно признался в этом миссис Лоудер, отправив ей записку, что и привело в результате к сегодняшнему визиту. Деншер написал тетушке Мод, избрав наилучший путь, и здесь, несомненно, следовало бы отметить, что ему не потребовалось усилий, чтобы не писать Кейт. Венеция осталась в трех неделях позади – он ехал домой медленно, – но похоже было, что даже в Лондоне ему приходится соблюдать ее законы. Именно благодаря этому он оказался способен, веря в постоянство Кейт, обратиться к ее пониманию ситуации, чтобы объяснить свою затянувшуюся деликатность. Он явился, чтобы рассказать ей все – насколько позволит им в этом случае обстановка; и если ничто не было более определенным, чем то, что его неспешный путь домой, его промедления, задержка с возобновлением общения шли в ногу с его намерением, то непоследовательность, крывшаяся где-то в глубине за всем этим, несомненно, создавала один из элементов напряженности. Он старался собрать все воедино – все, что следовало сказать Кейт. Это потребовало времени, и, как он сразу же понял, доказательством тому служила невозможность рассказать все до этого дня. Он принес ей все до последнего слога, и из всего количества нетрудно было – как он фактически успел обнаружить – предъявить пониманию Кейт свою первую причину.