– Так давайте же выясним во что бы то ни стало!
– Я так и думала, – сказала Милли, – что вы захотите помочь мне. Только я должна просить вас обещать мне абсолютное молчание на этот счет.
– Но как можно, если вы действительно больны, оставлять ваших друзей в неведении об этом?
– Ну что ж, если так, это, конечно, в конце концов выйдет наружу; но я могу протянуть долго. – Милли говорила, устремив глаза в глаза своей «сестры» на портрете, словно бы по их подсказке. Она все еще сидела там, перед Кейт, но в лице ее теперь виделся живой огонек. – Это станет одним из моих преимуществ. Мне думается, я могла бы умереть так, что никто этого не заметит.
– Вы – совершенно необычайное юное создание, – помолчав, объявила наконец ее подруга, явно потрясенная ее словами. – Какое замечательное время вы нашли, чтобы толковать о таких вещах!
– Ну, если быть точной, толковать мы не станем. – Милли уже взяла себя в руки. – Я лишь хотела быть в вас уверена.
– Здесь, посреди всего…! – Кейт могла только глубоко вздохнуть – от удивления и, почти очевидно, от жалости.
Это был момент, во время которого собеседница Милли с нетерпением ждала ее слов, отчасти, видимо, из стремления, застенчивого, но сильного, чтобы Милли изложила ей свой «случай», раз Кейт оказалась так им потрясена; отчасти, вероятно, оттого, что промелькнувшая тень жалости как бы придавала смысл своевольной попытке Милли отгадать ответ лорда Марка на первом обеде у миссис Лоудер. Именно это – сочувственное обращение с ней привлекательной девушки, ее дружеское «нисхождение» с высот собственной силы – явилось как раз тем, что она и предвидела. Она подхватила слова Кейт, как бы желая еще глубже ощутить вкус такого отношения.
– Здесь, посреди чего?
– Посреди всего. Ведь здесь нет ничего такого, чего вы не могли бы иметь. Ничего такого, чего вы не могли бы делать…
– Миссис Лоудер тоже так говорит.
Кейт по-прежнему не сводила с нее глаз, как бы ожидая продолжения; потом, ничего уже не ожидая и сама того не желая, произнесла:
– Мы же все вас просто обожаем.
– Вы все замечательные! Вы все – мои дорогие! – рассмеялась Милли.
– Да нет, это – вы! – Казалось, Кейт потрясена истинной необычайностью происходящего. – За три недели!
Милли ее поддержала:
– Люди же никогда не бывают в таких отношениях! – И добавила: – Тем больше у меня причин не мучить вас без нужды.
– А как же я? – что станется со мной?
– Что ж, вы… – Милли подумала немного. – Если придется что-то вынести, вы это вынесете.
– Нет, я этого не вынесу! – возразила Кейт Крой.
– Ну что вы! Вы все вынесете, что бы там ни было! Вам будет ужасно жаль меня, но вы сможете мне помочь – очень. И я абсолютно вам доверяю. Вот и все.
Это и было – все, поскольку Кейт пришлось так это и принять; однако и сама Милли чувствовала, что для нее это тоже – все, ведь именно этого она желала добиться. Ей хотелось доказать себе самой, что она не так ужасно винит подругу за ее скрытность, а что же могло стать лучшим доказательством, чем такое, совершенно особое доверие? Если Милли желала показать Кейт, что верит – Кейт искренне ее любит, как сделать это более убедительно иначе, чем попросив о помощи?
В действительности же в то утро, в тот первый раз, когда Кейт отправилась вместе с Милли, все свелось к тому, что самому великому человеку пришлось немного извиниться перед ними: ему из-за неожиданной и неприятной случайности – вообще-то, он всегда оставляет свои консультационные часы свободными – придется уделить ей всего десять минут; десять минут, какие он тем не менее предоставил в ее распоряжение, были уделены ей так, что ее восхищение возросло больше, чем она могла ожидать, – так кристально чиста была огромная и пустая чаша его внимания, водруженная им на стол между ними. Ему необходимо было немедленно вскочить в карету, но он тут же подчеркнул, что должен встретиться с Милли Тил еще раз, посмотреть ее не позднее чем через день или два, и тотчас же назначил ей другое время, прекрасно сняв ее напряжение и сомнения в том, что она, возможно, даже в тот момент не так уж справедливо судила о своем визите. Эти минуты практически повлияли на нее, ослабив небольшую армию ее вопросов гораздо быстрее, чем эта армия смогла построиться для смотра, и вопросы, скорее всего, сами рассеялись бы, без необходимости для Милли предпринять что-либо еще, кроме как обеспечить себе еще одно прослушивание, если бы не возникшее у нее в последний момент ощущение, что, помимо всего прочего, у нее создалось выгодное впечатление. Это впечатление – мгновенно выросшее в несколько последних секунд – было не более и не менее как уверенность, что ей, совершенно неожиданно, по всей вероятности, предстоит новая дружба, с человеком из совершенно иного мира, который станет ей еще одним настоящим другом и, чудесным образом, самым предназначенным, самым во всем подходящим из целого собрания друзей, поскольку он будет, видимо, обладать репутацией человека науки, человека мыслящего, репутацией проверенной, основанной не просто на слухах и светской болтовне. Без всяких преувеличений, дружба с сэром Люком Стреттом ни в коей мере не будет зависеть от самой Милли: похоже, что более всего заикаться и задыхаться ее заставило странно и вдруг охватившее ее чувство, что она вот-вот обнаружит – он заинтересовался ею больше, чем она на то рассчитывала, вот-вот обнаружит, что ее бросили в поток, который теряется в океане науки. Однако, сопротивляясь этому чувству, она в то же время уступала ему: случился момент, когда Милли почти утратила собственную форму изложения, объяснения и, пусть не слишком навязчиво, но с необычайной и бессмысленной внутренней дрожью, в следующую же секунду обратившейся в вопрошающую неподвижность, ухватилась за привычную доброжелательность великого человека. Его большое, спокойное лицо, хотя и твердое, не было, как ей показалось с самого начала, жестким; он самым странным образом походил, как подсказало ей воображение, наполовину на генерала, а наполовину – на епископа, и очень скоро она уверилась, что то, что ей покажут в столь прекрасных пределах, будет хорошо, будет для нее лучше всего. Иначе говоря, значительно сэкономив время, она установила здесь некие отношения, и эти отношения стали ее трофеем, который она в тот час унесла с собой. Они оказались в полном ее владении, стали совершенно новым ресурсом, чем-то выполненным из мягчайшего шелка и упрятанным под мышку памяти. У нее не было этого, когда она вошла, но уже было, когда она выходила; Милли несла трофей под плащом, но скрытно, невидимо, когда, улыбаясь, улыбаясь, снова предстала перед Кейт Крой. Эта юная леди, разумеется, ожидала ее в другой комнате, где, поскольку великий человек должен был отсутствовать, ожидающих больше не было; она поднялась навстречу Милли с таким лицом, что оно сделало бы честь переполненной приемной дантиста. «Ну что, вырвали?» – казалось, спрашивала она, словно речь шла о зубе, и Милли ни на миг не стала длить ее тревожное ожидание.