– О ком именно вы говорите?
Милли озадаченно помолчала, потом ее осенило.
– Я говорю не о мистере Деншере. – Однако ее это заметно позабавило. – Впрочем, если вы будете спокойно и просто чувствовать себя и с мистером Деншером, тем лучше.
– Ах, вы имели в виду сэра Люка Стретта? Конечно, он просто чудесный. А знаете, – продолжала Сюзи, – кого он мне напоминает? Доктора Баттрика из Бостона.
Милли припомнила доктора Баттрика из Бостона, но оставила его в покое после почтительной паузы.
– А что вы думаете о мистере Деншере теперь, когда вы его повидали?
Пристально глядя в глаза подруги, Сюзи представила свой ответ лишь после довольно долгих размышлений:
– Мне кажется, он очень красив.
Милли по-прежнему улыбалась, хотя вдруг заговорила тоном не очень суровой учительницы, обратившейся к ученице.
– Ну что же, на первый раз достаточно. Я сделала, – продолжала она, – все, что хотела.
– Тогда это все, чего хотим и мы. Вот видите – есть такая масса разных вещей.
Милли покачала головой при слове «масса»:
– Самое лучшее – не знать. Это включает их все. Я не… Я не знаю. Ничего. Ни о чем. Только то, что вы – со мной. Запомните это, пожалуйста. С моей стороны, я не забуду ничего, что касалось бы вас. Так что все будет в порядке.
Результат к этому времени оказался вполне соответствующим намерению поддержать Сюзи, которая вдруг, вопреки себе, впала в жизнеутверждающий тон:
– Нет ни малейших сомнений, что все будет хорошо. Думаю, вам следует понять, что он не видит причин…
– Почему бы мне не прожить великолепную долгую жизнь? – сразу же подхватила недосказанное Милли, словно желая понять и с минуту над этим подумать. Однако распорядилась она с этим иначе: – Ах, это! Конечно, это я знаю. – Она произнесла это так, будто смысл сказанного ее подругой был не так уж важен.
Миссис Стрингем все же попыталась развить тему.
– Ну, я просто хотела сказать, что он не сообщил мне ничего такого, чего не говорил вам самой.
– В самом деле? А я бы на его месте сообщила. Он велит мне жить! – Она придала какую-то странную окончательность последнему слову.
Это привело Сюзи в некоторое замешательство.
– Тогда чего же вы еще хотите?!
– Моя дорогая, – ответила ей девушка, – уверяю вас – я ничего не хочу. Тем не менее, – добавила она, – я живу! О да, я живу.
Тут обе они снова оказались лицом к лицу, и это сильно взбодрило миссис Стрингем.
– Тогда и я тоже, вот увидите!
Она говорила как человек, оправившийся от болезни. Но теперь в ней заговорила ее мудрость – то есть то, что она сама под этим понимала, – умение не высказывать больше, чем требуется. С помощью Милли она воспрянула настолько, что смогла до некоторой степени овладеть сложившейся ситуацией; их десятиминутная беседа фактически побудила ее более четко осознать, что в ее голове зародилась новая идея. Скорее всего, идея была старая, но теперь она обретала новую ценность; во всяком случае, в последний час она вдруг засияла – сначала довольно тусклым, а затем совершенно особым светом. Так случилось оттого, что утром неожиданно спустилась тьма – почти ночная тень, заставившая звезду засиять во всю ее мощь. Сумерки, возможно, были достаточно плотными, но небо уже почти очистилось, и звезда Сюзан Шеперд отныне продолжала сиять ей не переставая. В тот момент, после эпизода с Милли, она была единственной искрой на всем небосводе. Сюзан признала, наблюдая свою звезду, что она появилась там в результате визита сэра Люка Стретта, а впечатления, тотчас засим воспринятые, не более чем укрепили ее на месте. Возвращение Милли, вместе со следовавшим по ее стопам – или, странным образом, по стопам мисс Крой – мистером Деншером, тогда как мисс Крой следовала по стопам Милли, добавило свою лепту в этот результат, хотя Сюзи пришла к такому выводу лишь из-за отсутствия чего-нибудь еще более непонятного. Непонятное царило в их комнатах в течение всего визита друзей, чуть прояснившись в те минуты, когда Кейт Крой пришла в одну из комнат и стала так замечательно беседовать с Сюзи, своим выбором подчеркнув тот факт, что Милли и молодой человек оставались в другой комнате наедине. Если этот факт не сразу обрел ту ясность, какую мог бы обрести, то потому, что наша бедная дама все еще пребывала в первоначальном мраке – во мраке, волей-неволей оставленном благожелательным доктором.
Ясность, которую могло обрести обсуждаемое обстоятельство для осведомленного воображения, станет в достаточной степени ощутима, служа нашим намерениям вместе с некоторыми другими вещами, в двух-трех доверительных беседах с миссис Лоудер, какие теперь позволила себе Сюзи. Она еще никогда так не радовалась, что поверила в свою былую подругу: ибо если бы в столь трудное время ей некому было довериться, она, несомненно, оступилась бы на своем пути. Осторожность уже не заключалась в молчании: молчание грубо и глупо, а мудрость следовало пусть даже трепеща, но оттачивать до острейшего конца. Сюзи отправилась на Ланкастер-Гейт на следующее же утро после только что упомянутой знаменательной встречи, и там, в святая святых Мод Маннингем, она мало-помалу облегчила душу, поведав подруге повесть о себе самой. Повесть о себе самой была одной из давно привычных вещей, какие Сюзи хранила про себя; как все они, повесть эта ожидала, когда Сюзи сможет делиться ею регулярно, а регулярность, разумеется, весьма зависела от таких испытаний достойных качеств, какие, в силу закономерностей, нашей даме неподвластных, могли встретиться на ее пути. Коротко говоря, она никогда не щадила себя, с достаточной остротой вынося должное суждение о своих поступках, и в большинстве случаев она находила возможным изъявлять это открыто. А сейчас с ней произошло такое, что она почувствовала, будто от нее ничего не осталось, нельзя ни о чем сказать себе самой – она слишком глубоко погрузилась в неизбежное и ужасное. Чтобы поведать о себе, она должна была представить свою повесть кому-то другому, и первый выпуск ее повести, предложенный ею миссис Лоудер, содержал просьбу о том, чтобы ей позволено было плакать. Она не могла плакать на глазах у Милли, в отеле, откуда она, соответственно, и ушла ради этого; к счастью, с представившейся ей счастливой возможностью силы к ней вернулись. Сначала она плакала, плакала не переставая, просто не могла остановиться: в этот момент такое изъявление было наилучшим для намеченной ею цели. Тем более что миссис Лоудер, со знанием дела, именно так его и восприняла, хотя добавила еще одну-две ноты от себя, когда заговорила – а Сюзи сидела у ее стола. Она смогла воспротивиться заразительности слез, но ее терпимость помогла ей отдать должное трогательной мольбе ее гостьи.
– Знаешь, я ведь никогда больше не смогу плакать – во всяком случае, при ней, так что мне надо выплакаться, пока это возможно. Даже если она сама станет плакать, мне нельзя будет выдать себя: потому что чем иным это может быть, как не признанием в полном отчаянии? Я же с ней не для этого – я с ней затем, чтобы всегда быть на высоте. Да, кроме того, Милли не станет плакать.