Напоминаю, что все это мне объясняет мой друг Акуша.
– Теперь, – говорит он, – смотри, что получается. Выборы прошли с грубыми нарушениями. Они настолько грубы, что люди, большая масса, не выдержали и вышли на улицу с протестом и требованием повторных выборов. Можешь ты это допустить? Если бы не тот миллиард, который ты украл вначале, ты мог бы выйти на улицу, возглавить этот протест, распустить парламент и освежить свою власть, влив в нее новую энергию. В крайнем случае уйти с честью. Но ты уже этого сделать не сможешь, и тебе приходится стать диктатором. Руководителей протеста – в кутузку, остальных – кого задобрить, кого запугать. Для этого нужна полиция, готовая исполнять любые приказы, подкупные следователи, продажные судьи. Их всех надо поощрять, повышать им зарплаты, соблазнять другими льготами, а их честных коллег так или иначе отодвигать от дел, чтобы правосудие ни в каком случае не сумело восторжествовать. В обществе, в определенной среде, недовольство будет расти. Чтобы оно не распространилось в широких массах населения, его надо давить в зародыше. Репрессиями, угрозами репрессий, объявлением особо недовольных иностранными агентами, пятой колонной, врагами отечества. Надо создать огромный и умелый пропагандистский аппарат, который будет восхвалять твои действия и чернить твоих противников. На все это тратятся огромные деньги. Став диктатором, ты теряешь способность держать близко к себе способных людей. Все больше окружают тебя люди, умеющие льстить и поддакивать, но все меньше – компетентные. Государство управляется все хуже и где-то что-то горит, что-то падает. Советники дают глупые советы. Принимаются ошибочные решения. Например, решить какую-то проблему с помощью маленькой победоносной войны? Удалось. Захватить какую-то территорию без единого выстрела? Удалось! Народ ликует. Рейтинг растет. Но при захвате территории советники и ты сам не просчитали, во сколько обойдется ее захват, удержание и поддержание. Не станет ли эта территория комом в горле? Пока все идет хорошо и возникает соблазн захвата еще одной территории. А тут сторона, уступившая первый кусок, вдруг воспротивилась и просто так за следующий кусок уцепилась. Начинается война, и идет не так, как ты рассчитывал. Кровь, преступления, ошибки и потери. Все это стоит уже очень больших денег. А еще выясняется, что, кроме тебя, твоей страны и страны, на которую ты напал, есть еще и внешний мир, который почему-то не оказывается равнодушным, начинает тебя опасаться и, опасаясь, предлагает отступить или хотя бы остановиться. Ты отступать уже не можешь, тогда они против твоей страны совершают недружественные движения, принимают какие-то санкции и, не понимая, как далеко ты собираешься зайти в своих амбициях, начинают укреплять оборону. А ты, конечно, воспринимаешь это как вызов и со своей стороны начинаешь укрепляться. Тратить больше денег на армию, на вооружение и перевооружение. Бюджет все больше ориентируется на войну, на большую войну, совершаются уже совсем безумные, бессмысленные и непосильные траты на изготовление новых ракет, кораблей, самолетов, танков и пушек. В результате – девяноста восьми процентов огромного бюджета огромной страны не хватает, чтобы возместить двухпроцентный ущерб, нанесенный тобой в самом начале. А тем временем нефть дешевеет, рубль падает, все дорожает, и значительной части населения уже не хватает денег ни на еду, ни, тем более, на лекарства. Недовольство растет, зреет что-нибудь вроде бунта, и ты, не зная, как с этим справиться, готов на все для сохранения своей власти, свободы и жизни. Пытаясь укрепить систему, ты расставляешь на все ключевые посты людей, демонстрирующих тебе свою преданность, а на самом деле беспринципных и продажных. Именно потому, что они продажные, их преданность – того же качества: придет момент – и они тебя, не мешкая, сдадут, повяжут и доставят к месту совершения правосудия. Поэтому ты, уже не считаясь ни с какими расходами, укрепляешь и укрепляешь армию, свою охрану, полицию (никому из них при этом не доверяя). Ты для потенциально возможного разгона людей производишь запасы горчичного газа, закупаешь водометы, заранее разрешаешь полицейским в случае чего применять оружие. Но бывают же ситуации, когда водометы – не помогают, а полицейские – отказываются стрелять по людям… И все это потому, что ты когда-то поддался ничтожному по существу соблазну украсть миллиард. Впрочем, когда ты увидишь, что выхода у тебя нет, ты поймешь: семь бед – один ответ, и к украденному миллиарду можно безбоязненно добавить еще хоть сто-двести-триста – для максимальной строгости не исключаемого суда и первого миллиарда будет достаточно.
Все это Акуша мне разъяснял на пальцах, когда мы сидели у него на разваленной его веранде и пили самогон, или, как он его называет, кальвадос его собственного изготовления из его же яблок. А потом я ушел к себе, лег и долго ворочался и около трех ночи только смежил веки, как он мне позвонил и, не поинтересовавшись, не слишком ли поздно, дополнил свои рассуждения о стоимости первого украденного миллиарда мыслью, до которой я дошел своим умом:
– Слушай, забыл сказать еще вот что. Украв миллиард, исправляя конституцию, усиливая полицию, фальсифицируя выборы, он должен и возможного преемника подобрать, уже что-то укравшего, который если сменит его при жизни, то сам, во всем этом замазанный, разоблачать его не посмеет.
Вспомненные мною рассуждения Акуши навели меня на грустные мысли, что если он прав, то нет никакой надежды, что у нас в сколько-нибудь обозримом будущем на вершине власти может оказаться честный человек. Во всяком случае мне до этого с помощью клеща или без нее уже не дожить. Чтобы отвлечься, я переключился на чепуху: сосредоточил внимание на каком-то аппарате, который зелеными и красными индикаторами перемигивается.
– Интересно, – спрашиваю Зинулю, – что это у вас за прибор?
– А я не знаю. – Она пожала плечами.
– Как не знаете? – удивился я. – Он ведь для чего-то нужен.
– Не знаю, зачем-то, может быть, и был нужен, а теперь так – бутафория.
Вот говорят, что ассоциативный вид мышления – это самый низший вид мышления. Если бы я в это поверил, мог бы умереть от комплекса неполноценности. Потому что всегда мыслю ассоциативно. Зинуля сказала: прибор бутафорский. Я с ней немедленно согласился и развил эту мысли дальше:
– У нас все бутафорское. Бутафорское правительство, бутафорский парламент, бутафорский суд, бутафорские выборы, бутафорская «Скорая помощь».
– Как вы мыслите оригинально, – оценила Зинуля. – Вы тоже писатель?
– Что значит тоже? – не понял я.
– Ну, я имею в виду, Семигудилов писатель, и вы тоже.
– Это я – тоже? – возмутился я до глубины души. – Это он тоже. Если он вообще писатель.
– Петр Ильич, – вмешалась с поправкой Варвара, – не просто писатель. А очень известный писатель. Гораздо известней вашего Семигудилова.
– Ну как это, – не поверила Зинуля. – Семигудилова знают все, даже те, которые книг не читают.
– Именно те, которые не читают, а смотрят дурацкие ток-шоу по зомбоящику. А читатели книг знают Петра Ильича.