Через неделю Софи выписалась из роддома. На руках она несла запелёнутого, в кружевах и розовых бантах, младенца. Там же, в роддоме, она удочерила девочку, от которой отказалась мать-латышка.
…Замуж Софи вышла после войны. Вообще-то её звали Софья, но близкие называли её Софи, на французский лад. В детстве матушка читала ей книжки популярной детской писательницы XIX века — Софии Ростопчиной, вышедшей замуж во Франции и ставшей там графиней де Сегюр, героиня любимых Сонечкиных рассказов носила имя Софи, как их автор. Так и повелось в семье: Софи да Софи.
Муж Софи был военврачом, после окончания войны его откомандировали в Латвию, так что из Пензы Софи с матерью пришлось переезжать по месту его службы. Там же родился сын Мишка. Жили не сказать чтобы просто: у Софи был железный характер, не всякому мужу понравится, тем более что сам муж был авторитарной личностью, как и большинство военных. Недаром она избрала профессию врача-патологоанатома — прямо сказать, не самую женскую. Зато с бытовыми трудностями она справлялась играючи и стойко переносила плохо скрываемую недоброжелательность соседей-латышей к «русским оккупантам».
Через несколько лет мужа на полгода послали на курсы повышения квалификации в Москву. Вернулся он, уже обзаведясь новым семейством, попрощаться. Мучительные разговоры, воспоминания о былой любви, ласки и ссоры, упрёки и нежность — и Софи забеременела. Он уехал в столицу, а она осталась — с мамой, Мишкой и растущей в ней новой жизнью.
Девочку назвали Ольгой. Железная Софи скрывала от неё, что она неродная дочь, но именно потому, что неродная, поддалась слабости, баловала её и многое прощала такого, что никогда не сходило с рук родному по крови Мишке. Олечка росла своевольной анархисткой, Софи запоздало пыталась применять строгие меры, но не преуспела. Когда Ольга случайно нашла свидетельство о своём удочерении, совсем вышла из-под контроля. А тут появилась вдруг родная мама. Четырнадцать лет не вспоминала о дочери, которую бросила новорождённой, а теперь вспомнила, разыскала, стала обивать порог дома: доченька, только ты у меня и есть, прости, доченька… И в доме начался ад.
Второй муж Софи был родом из Белоруссии, туда они и переехали вскоре после свадьбы, но в Риге остался студент Мишка и Ольга, не пожелавшая жить ни с приёмной матерью, ни с родной и сбежавшая на стекольный завод. Все руки изрезаны, синяки под глазами — а свобода милее. С самого начала второй муж бил Софи, Мишка пытался заступаться, но Софи запретила ему вмешиваться, и сын махнул рукой: раз такой брак-мезальянс, при котором жена — образованная интеллигентная женщина, а муж — закройщик из ателье, привыкший давать волю рукам, устраивает мать, пусть будет так.
В Гродно Софи родила третьего ребёнка, Митю, и поднимала его одна лет с одиннадцати: второй муж вскоре умер, ушла следом за ним и мать Софи. Преподавала в мединституте, куда, повзрослев, поступил и Митя, страдала от разлуки со старшими детьми.
Миша, женившись и обзаведясь двумя сыновьями-погодками, работал инженером, но жили они очень бедно. В самые голодные годы Мишина жена придумывала разнообразные блюда из капусты, потому что она была дешевле картошки, и в итоге получились сто двадцать уникальных авторских рецептов. Потом Миша поднялся, стал большим начальником, мальчишки выросли, у них пошли свои дети, правда, часть из них уже не говорила по-русски: только по-латышски и по-английски, так что общение с русской роднёй стало проблематичным. А Мишка, ныне Михаил Павлович, бдительно охранял границы новой родины от русских шпионов. И любил всю свою жизнь другую женщину — не жену. Но когда-то он сказал себе: я рос без отца, мои дети никогда без отца не останутся.
Ольга — та и вовсе стала непреходящей болью Софи. Вышла замуж, родила дочку, развелась. Бросив дочь, уехала в Сибирь. Объясняла родне, что дочь — копия отца, а она хочет его забыть, будто не было. Софи очень просила отдать ей внучку, но Ольга была непреклонна; отец девочки сдал её на руки каким-то своим родственникам, те — другим, и следы малышки, в конце концов, затерялись. Наверное, это грех так думать, но Софи было трудно отвязаться от мысли: как родная мать бросила Олю, так и она свою дочь; неужели это наследственное?.. В Сибири Ольга работала крановщицей, опять вышла замуж, снова родила дочь. Когда прислала фотографии, все подумали, что это старые фото, — Ольгин новый муж был копией первого, сходство необыкновенное. Не ждала Софи от этого ничего хорошего, увы.
У неё не было денег, чтобы съездить повидаться с сыном в Латвии и с дочерью — в Сибири. Правда, Миша иногда приезжал, но материнскому сердцу всегда не хватало времени его коротких побывок. Как-то она пожаловалась дальней родственнице, проживавшей в далёкой богатой стране, что для поездки в Ригу ей нужны шестьдесят долларов, а удалось, долго экономя на еде, собрать только тридцать. В Белоруссии не было банков, в которые можно было бы перевести валюту и её бы там выдали адресату. Родственница придумала хитрый манёвр: выслала недостающие тридцать долларов, запрятав их в посылке с несколькими вещами, а точнее — в женских прокладках. При получении посылки коробки с прокладками оказались вскрытыми и развороченными, в них копались чужие руки — то есть прокладки более не подлежали употреблению по назначению, — зато тридцать долларов дошли в целости и сохранности, и Софи немедленно отправилась навестить сына.
Вот и Митя закончил институт, стал врачом-педиатром, три года по распределению отработал в Гомельской области — Чернобыльской зоне, вернулся, женился на однокурснице. Появились у Софи новые внуки. Она боялась за их здоровье, ведь их отец немалое время проработал на территории с сильно повышенной радиоактивностью, но, кажется, обошлось.
Уйдя на пенсию, занялась ими и церковной работой. Трудилась в храме, вела беседы с прихожанами и семинаристами, пока позволяло зрение, много читала сама, ища ответы на вопросы, на протяжении жизни так и оставшиеся неразрешёнными, и находила их, и с готовностью делилась своими открытиями со всеми желающими — и изумительно вышивала: рушники, пасхальные картины, иконы для церкви, родных и знакомых. И такою радостью дышало это рукоделье, что невозможно было оторвать глаз. Особенно ей удались вышитая икона св. Серафима Саровского — глянешь, и будто разливается в воздухе благоухание, ароматом ни на что не похожее, словно благословляет тебя сам батюшка Серафим, — и панно с изображением весёлых церквушек, пушистых веточек вербы и пасхальных крашеных яиц. Последнюю работу родственница демонстрировала за рубежом, её там экспонировали на выставке, заграничные мастерицы перерисовывали, чтобы попытаться вышить такое же чудо. Но чудеса не копируются…
Софи терпеливо улаживала ссоры, помогала страждущим советом и делом. Любовь и радость, говорила она, — вот главная разгадка тайны жизни. Да, мы живём бедно, но разве в богатстве счастье? Да, я прожила трудную жизнь, кто-то скажет — неудачную, несложившуюся, но Господь дал мне испытать всё, что должно, и я безмерно благодарна Ему.
Первый муж, узнав о её вдовстве, пытался восстановить какие-то отношения, но железная Софи сказала: здесь — поздно, встретимся там.
Молила Господа только об одном: чтоб послал ей кончину мирную, непостыдную. В последние месяцы она уже не могла двигаться, но, слава Богу, были рядом любящие сын и невестка, внук и внучка. Она ушла ко Господу на восемьдесят втором году жизни. Упокой, Господи, её душу там, где нет ни измены, ни вдовства, ни потери детей, ни брошенных младенцев, ни бедности, ни денег, которые невозможно передать для поездки к сыну, быть может, последнюю, ни денег вообще, больших или маленьких, ни вавилонского смешения языков, когда родные люди не могут понять друг друга, ни слёз, ни болезни, а только жизнь бесконечная.