А потом вдруг как подменили мальчика. Стал вечерами пропадать, новых друзей каких-то завел, спиртным стало от него попахивать. А вы ж знаете, пацаны – они друг на друга влияние оказывают… Плохую, видать, компанию нашел Федюша… Так вот и вышло, что солнышко мое вдруг погасло. Неласковый стал, неразговорчивый… Бедностью меня попрекал… Все только о деньгах и говорил. Какой там театр! Театр он забросил, театр – это он сам так сказал – развлечение для бедных, у серьезных людей времени на глупости нет, им время нужно, чтоб деньги зарабатывать… Как подменили сыночка, а ведь такой мальчик был ласковый, добрый…
– У вас его фотографии есть?
Женщина не ответила, погрузившись в воспоминания о тех временах, когда добрый и ласковый мальчик был с нею…
– Дарья Степановна… Нет ли у вас Фединых фотографий?
– А? Фоток? В шкафу, внизу, гляньте…
Кис нашел старый альбом. Рассмотрев снимки, он испросил у больной разрешения взять несколько, обещав вернуть в целости и сохранности, и поспешил покинуть затхлую квартиру, наполненную призраками воспоминаний, которые неотвратимо вытесняли из нее все, что еще могло называться жизнью…
На морозе сигарета показалась невкусной, мысли – пресными, желудок – пустым, а дело, так обманчиво поманившее быстрой удачей, – безнадежным. «Ну да, – думал Кис, – а ты уж губу раскатал: так прямо удача тебе в объятия и кинется с ходу, как дешевая проститутка. Нет, милок, эта дама – дорогая содержанка, на нее поработать надо, на нее заработать надо, чтобы оплатить ее прихоти и причуды! Тогда, может, она и изволит тебе отдаться…»
И, бросив невкусную сигарету в снег, Кис раскочегарил свою «Ниву» и поехал домой – пить горячий чай с бутербродами и составлять план завоевания дорогой содержанки.
На подъезде к Москве Виктор решал дилемму: ехать сначала домой – принять душ и побриться – или прямиком к Вере. Душ и побриться очень хотелось, да и к Вере следовало бы явиться в приличном виде… Но его нетерпение и беспокойство были столь велики, что он решил пожертвовать благами цивилизации и рискнуть явиться к женщине, принеся с собой все запахи плацкартного вагона, – выбирать билет не приходилось, украинцы активно ездили в Москву. И, едва сойдя с поезда, Виктор помчался на Сокол. По дороге прихватил букет цветов, в сумке постукивали толстыми стеклянными бочкaми банки с вареньем и соленьями: мама накладывала, пока Виктор не взмолился: «Не донесу, мать, пощади!» Теперь же жалел, что не взял больше, ругал себя: Вере бы все эти мамины лакомства пригодились, глядишь, и стала бы нормально питаться, – от таких соленых огурчиков и помидорчиков, как мама делает, и у мертвого аппетит разыграется!
Около восьми вечера он уже стоял перед дверью Вериной квартиры. Окна были темными, он это еще снизу заметил, но понадеялся, что Вера спит, и теперь тупо, в сотый раз, жал на кнопочку звонка.
Под ложечкой сразу образовалась пустота, а в пустоту натекла вязкая, густая, как кровь, ревность. Где она? Куда пошла? С кем проводит этот вечер?!
Ревность сменил страх. А вдруг без сознания? А вдруг опять голодный обморок? А вдруг вообще…
Виктор подергал ручку: нет, дверь надежно заперта. Раздираемый ревностью и страхом за Веру, он решил для начала успокоиться и все обдумать. Надо подождать. Вот если она не придет в течение ближайшего часа, тогда он вызовет слесаря и будет взламывать дверь.
«Почему, собственно, часа? – думал Виктор, усаживаясь на ступеньку. – А, к примеру, не двух часов? По какому праву я стану взламывать дверь в ее квартиру? Что я скажу? Что, возможно, она лежит в обмороке? А кто вы такой, дяденька, – спросят меня, – чтобы взламывать дверь чужой вам женщины? И ответить мне будет нечего…»
Он прикурил. Прошло пятнадцать минут, безумно длинных пятнадцать минут. Виктор сидел, положив букет хризантем возле себя, чувствуя ягодицами холодную ступеньку и вяло думая, что следовало бы встать, а то можно и простатит заработать…
Лифт – с сеткой, старый лифт старого дома – заскрипел и затрясся. «Вера!» – вскочил Виктор и бросился к освещенной кабинке. Но она проплыла мимо, выше. Раздались оживленные голоса, женский смех, цокот каблучков, позвякивание ключей, радостный лай собачонки… От этих звуков у Виктора закружилась голова: как давно он не возвращался домой вдвоем с женщиной, вот так, весело, со смехом, под радостный визг какой-нибудь шавки с дрожащим от счастья хвостом!.. Неудивительно, что он так привязался к Вере: она была единственной живой душой, которой он оказался на сегодняшний день нужен… Но хотелось большего. Хотелось любви. Хотелось беззаботного смеха, ужина вдвоем, с веселым обсуждением только что увиденного фильма; потом душ, постель и теплое, живое, любимое тело рядом… И заснуть, прижавшись, утыкаясь в волосы и вдыхая родной запах: «Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское…»
Виктор никогда не чувствовал себя одиноким. Во всяком случае, так он считал, приезжая по вызовам к одиноким больным. Их одиночество было убийственным, безысходным, безнадежным: этим людям некого было попросить сходить в аптеку за лекарством, некому было приготовить им поесть, некому посидеть у постели и поговорить, поглаживая по руке и заверяя, что скоро поправится и все образуется… И уже никогда не будет: возраст или сложный, негибкий характер не оставляли никакой надежды. Естественно, что на подобном фоне Виктор мог вполне считать себя счастливым человеком: молод, здоров, характер нормальный; денег мало, но все же есть, не бедствует, а квартирные и семейные трудности представлялись временными.
Но здесь, в Верином подъезде, его вдруг пробило. Собственное существование показалось серым и беспросветным, наполненным однообразной и трудной работой, без досуга и без уюта. А жизнь тем временем шла, шло время, шли часы и минуты – невозвратимые, потерянные навсегда для его собственного, личного счастья. Соседка Валерия Афанасьевна права: он спасал чужие жизни и безнадежно упускал свою собственную…
И вот теперь стало абсолютно ясно, что все загнанные в подсознание, подспудные мысли о его личном счастье, которое однажды придет, – мысли, дававшие ему силу жить и помогать жить другим, – все эти мысли и ожидания сошлись в одной точке, в которой находилась Вера. Он обманывал себя, считая, что просто опекает ее, а может, так оно и было поначалу; но теперь-то нет смысла врать себе, теперь, когда ревность густо колыхалась в центре живота, подпирая сердце и сдавливая гастритный желудок, – теперь следовало без лукавства признать, что он Веру любит. Что он нуждается в ней. Что уже не мыслит жизни без нее. Что…
Вера вышла из лифта. Он, погруженный в свои мысли, не обратил внимания на скрипучую кабину, и только грохот дверей заставил его очнуться. Он кинулся:
– Веронька!
Она вздрогнула. Так ее называл Анатолий. «Веронька…» И долго смотрела непонимающим взглядом на Виктора. А он держал ее за плечи, забыв свой букет на ступеньке, вглядываясь в любимое лицо и отчаянно не находя в нем ответа своему всплеску радости.
Внутри все будто упало. Виктор все еще держал ее за плечи, все еще смотрел в глаза, надеясь уловить в них хотя бы лучик радости, но в глазах Веры было что-то непривычное. Ревность снова заплескалась в глубинах его организма. Казалось, мысли Веры так далеко, что она с трудом узнает Виктора. Она смотрела напряженно, словно мозг ее проделывал большую работу, как у ученицы, плохо выучившей урок… Виктор выпустил ее плечи. Он больше не мог видеть этот пустой, безответный взгляд.