– Матушка моя родная, да за что ж мне такое! – простонал Звяга и уронил голову на стол, который служил одновременно и верстаком бедному мастеру…
– Отворяй!
Судя по бешеному крику, это был уже не первый удар в дверь. Звяга поднял голову. Всей нечисти, что хороводила за окошком, как и не было. На дворе по-прежнему стояла ночь. А возле избы топтались и храпели кони.
– Отворяй! Мы знаем, что ты дома! Все равно двери вышибем, собака! Отворяй!
«То ли спал я, то ли в обмороке пребывал, – пытался разобраться Звяга, перебирая в памяти видения. Но тут же испугался другого. – А пока беспамятствовал, пришли разбойники и сейчас заберут скуфеть. Пронюхали, злыдни».
Еще раз посмотрев на рамочку, что красовалась в углу, Звяга поплелся к двери, как, наверное, пошел бы до плахи, и уже подумывал о том, какой дорогой будет уходить в лес после того, как разбойники заберут скуфеть. Не докажешь княжескому тиуну, что скуфеть силой забрали. А коли и докажешь, то все равно – или гнусу у болота скормят, или до смерти изобьют. «Ладно, потом придумаю, как уйти. Сейчас бы только живым остаться…»
– Отворяй, сволочь!
Не успел Звяга приподнять крюк, как дверь уже вылетела из проема, и ушибленный падающей дверью Звяга полетел на пол, еще раз больно ударившись головой. Тут же вокруг зажглись факелы. В избе стало светло как в полдень. Протерев глаза, первое, что увидел Звяга, – так это красный сапог возле шеи и пожелтевшую знакомую рамку, что висела на поясе у стоящего над ним. Да. Так и есть. Над Звягой стоял княжеский тиун Тороп. А на поясе, на золотой цепочке висела его собственная торопова скуфеть, которую Звяга вырезал для княжеского любимца позапрошлым летом. Оглядевшись, мастер теперь понял, что вся его изба-плотницкая заполнена дружинниками. В свете факелов бликовали красные озверелые рожи.
На поясе у одного из дружинников также висела маленькая ольховая рамочка, незнакомая Звяге, и, судя по орнаменту, новгородской, муромской или еще какой-нибудь работы умельца с северных краев. Самого воина он также не узнал. По всему было видно, что это новый княжеский сотник.
Звяга приподнялся. Стоя на четвереньках, кое-как сотворил поклон, затем встал.
– Заспался я, Тороп. Не ждал, что явишься ночью. Ты вроде как утром обещал…
– Где скуфеть?!
– Да вон, в углу красуется, – еще раз поклонился Звяга.
Гомон в мгновение прекратился, и все люди, что находились в избе, как по команде повернулись к рамке. Мастеру показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Тороп опять заговорил. А говорил он, не отрывая глаз от новой княжеской скуфети.
– Два дня как воеводу галицкого убили. Вот такие дела. И убили из-за скуфети. Охраны не побоялись, тати. Напали на лесной дороге, всех перерезали, а воеводину скуфеть с собой увезли. Вот и поспешил я, чтобы и здесь беды не случилось. Работа окончена?
– Окончена.
– И мне тоже так видится, что окончена. Хорошая работа. Ничего не попишешь. Хорошая…
Звяга удивился. Чтобы вытянуть такую похвалу из Торопа, надо было действительно чудо сотворить.
– А не мастерил ли ты иных скуфетей тайно? – С этими словами Тороп резко повернулся к Звяге и уставился на него, не мигая, как змея. – Я вас, чумазых, насквозь вижу. Не прячешь ли? Говори!
– Да где ж я… Да когда ж я, чтоб ослушался, – заволновался мастер, вспоминая про берестяной сверток. Скуфети он самовольно, конечно, не резал, но очертания-то княжеской зачем-то на бересте повторил! Сохранил!
– А ну-ка, дружа. – Не отрывая глаз от мастера, Тороп обратился к сотнику. – Пошли-ка молодца в подполье! Пусть осмотрит.
Прошло еще некоторое время.
– Нет ничего там путного, – пробасил дружинник, вылезая из подполья с факелом, отряхиваясь от паутины.
– А что есть?
– Коренья какие-то есть, мыши есть да сверток бересты.
– Береста? Зачем та береста? – не отпускал Тороп.
– Огонь разжигать, – из последних сил соврал Звяга.
– Ну, смотри у меня.
Тороп кивнул сотнику. Тот отправил двух воинов к коням. Разложив принесенную медвежью шкуру, дружинники осторожно завернули в нее рамку и так же осторожно вынесли из избы. Пока Звяга дрожащими руками разжигал лучину, все ночные гости выходили во двор и усаживались на коней. В избе оставался только один княжеский тиун. Криво улыбаясь, он по-прежнему не спускал жестоких глаз со Звяги.
– Смотри. – Тороп указал на рамочку, что болталась на его богатом расшитом поясе. – А ведь когда ты для меня скуфеть резал, то вовсе не так старался, как для князя.
– И твоя скуфеть хороша, – поклонился мастер. – Делал на совесть. Только не было у меня еще той сноровки, как теперь. Да и дерево было не то.
– Не было сноровки, говоришь? – усмехнулся Тороп. – Ну да ладно…
И, огрев Звягу плетью, также вышел к ожидавшим его дружинникам. Затем вскочил на коня и поскакал, сожалея, что два года назад не выколол глаза превзошедшему себя умельцу.
– Сережа, вы не могли бы написать рок-оперу?
– Чего?
Сергей Садовников очень удивился такому вопросу. Хотя по дороге на Шаболовку уговаривал себя ни единым вздохом, ни междометием не выдавать своего истинного отношения к тому, что эти люди скажут. Но сейчас, услышав про рок-оперу, все-таки вслух удивился и часто-часто заморгал. «Что с ними со всеми происходит? – думал, рассматривая короткую деловую прическу Ольги Румянцевой. – Обязательно что-нибудь такое предложат, что челюсть отпадет. Вот и эта Оленька, которая прекрасно знает меня много лет, как облупленного, знает мои возможности и амплуа, а спрашивает про рок-оперу. Вызвонила меня. Приперся я черт-те откуда… Неужели трудно было все это по телефону проговорить? А я ведь спрашивал.… Не телефонный, говорит, разговор. Мутила, мутила воду.… Ну да ладно…»
– Ольга, ты же знаешь, я никогда не писал рок-опер.
– Да? А что ты писал?
«Да она с ума сошла! Нет. Не сошла. Притворяется».
– Что я писал? Рассказы писал, повести писал, могу сценарий для кинофильма написать или художественной передачи…
– Ну вот и хорошо. А я тебе предлагаю рок-оперу написать.
– Ты предлагаешь? – Он выделил слово «ты» и улыбнулся.
– Нет. Александр Завенович предлагает. – Интонации Ольги стали сухими и строгими, на которые переходили все апоковские редакторши, если упоминалось имя шефа.
– Апоков тоже хорошо меня знает. Не хуже, чем ты. И тоже должен понимать, что я могу, а что не могу.
– Какая тебе разница? – продолжала Румянцева. – Рассказы можешь. Стихи можешь…
– Стихи не могу.
– Ну хорошо. Рассказы можешь, повести можешь, а рок-оперу трудно?