– Сынок, а я-то как же? А Инга? Ингу-то куда? – громко взвыла из своей комнаты Светлана Ивановна. – Ты что, сюда ее приведешь, что ли? Что ж у нас теперь тут будет-то? И так никакого порядку… Одумайся, сынок!
– Да я как раз и одумался, мам! – весело крикнул в сторону ее комнаты Толик. – Одумался и новую жизнь решил начать! Ты обо мне не волнуйся, у меня теперь все по-настоящему будет…
– Что значит – по-настоящему? А Ингу куда? Ты об Инге подумал, сынок?
– Да подумал, подумал! – начиная уже раздражаться, снова крикнул ей в дверь Толик.
У Инги все сжалось внутри – таким непривычным было это его веселое раздражение. И пугающим. И времени не было совсем в себя прийти.
– А куда ее? Ингу-то теперь куда? С ребенком? На улицу выкинешь, что ль? – никак не желала униматься Светлана Ивановна. – А я еще, может, новую твою бабу и не приму! Может, она у тебя неаккуратная! Или, может, оторва какая наглая! Нет, сынок, ты лучше уж одумайся по-доброму!
– Ой, мама, да мы тут сами решим все сейчас, как нам дальше жить, не беспокойся! Ты еще будешь тут… – уже грубо рыкнул в сторону материнской комнаты Толик. Инга даже вздрогнула от его окрика. Никогда он так по-хамски с матерью не разговаривал. Потом принялась разглядывать его внимательно и удивленно – и внешний облик Толика претерпел значительные изменения за эту неделю. Что-то выступило в этом облике наружу… объемно-пролетарское. Смелое, наглое, похотливое, по-матросски разухабистое. Эх, яблочко, да на тарелочке… Оглядев ее презрительно с головы до ног и выразительно хмыкнув – с кем жил, вроде того, – он мотнул головой в сторону кухни, проговорил деловито: – А ну, пойдем пошепчемся…
На кухне Толик оседлал стул, сложил на столе руки в твердокаменный узел, глянул на нее исподлобья:
– Значит, так. Слушай сюда, Инга. Я насовсем ухожу. Навсегда. Ты поняла меня? Жизнь свою хочу сначала начать. Чтоб с нормальной бабой, а не так… Лохом вокруг тебя подпрыгивать. И женюсь снова, чтоб ничего старого в моей жизни не было. Поняла?
– Нет, Толик, не поняла. Как это – чтоб ничего старого? Ну ладно – я… А мама твоя? А Анютка?
– Я же сказал – ни-че-го. Все. Не будет меня. Умер я для вас. А маму с Анюткой я тебе оставляю.
– Как это – мне? И маму тоже – мне?
– Ну да. И маму. А взамен отдаю эту квартиру. У моей бабы, у Таньки, квартира своя имеется, так что эта твоей будет.
– Погоди, погоди… Как это – квартиру отдаешь?
– О господи… Ну чего ты тупишь так, Инга? Как это да как это! Заладила! А еще образованная, мать твою… Квартира-то эта неприватизированная! Усекла? Я выписываюсь, а мама остается на твое попечение. Ты ее доходишь по-честному, потом квартира тебе остается. Делай с ней что хошь. Хошь – дальше живи, хошь – продавай… Поняла?
– Ну да… То есть поняла, чего ты от меня хочешь…
– Слава богу. Дошло наконец. Только это… Слышь, Инга… Только у меня два условия! Никаких алиментов – это раз. Умер так умер. И никаких домов престарелых для мамы – это два. Мама все-таки. А я ей сын родненький. Ну что, согласна на такой вариант?
– А если нет? Если не согласна?
– Что ж, тебе же хуже. Тогда, как мама говорит, жену свою новую сюда приведу. И ничего у тебя не будет. Ни сейчас жизни, ни потом квартиры. Так что решай. Есть, конечно, еще и третий вариант: вещи в чемодан – и туда, откуда приехала. К папочке своему орденоносцу. Он тебя примет, ты ж у него любимая дочь…
– Нет. Нет, Толик, я согласна. И на развод согласна, и за Светланой Ивановной ходить согласна. Подавай завтра заявление в суд. И из квартиры выписывайся. Я согласна, Толик.
Он осмотрел ее с головы до ног грустно и внимательно новым, тяжелым мужицким взглядом, усмехнулся слегка, чуть скабрезно, чуть извиняясь:
– Господи, и где ж мои глаза были… Чего я в тебе тогда углядел-то? Ни задницы стоящей, ни титек приличных… Ты только зла на меня не держи, Инга. Я перед тобой ни в чем не виноват. Замерз я с тобой совсем. Так замерз, что в другую вот жизнь бегом бегу, будто спасаюсь. Любовь там у меня. Настоящая, человеческая. Там отогреют. Танька, она баба горячая, толстомясая… А с тобой мне холодно. Я бы и мать с собой в ту жизнь забрал, да Танька не хочет. У нее и своя парализованная лежит… Да ничего, за квартиру-то можно туда-сюда и побегать, не убудет с тебя! А я мать навещать буду, конечно. Как получится. И звонить…
– Да все нормально, Толик. Я не обижаюсь. Ты иди. Пусть все будет так. Ты, наверное, и впрямь заслужил…
Инга тогда на него не обиделась, даже вздохнула свободнее. Наверное, и впрямь ее эта однобокая жизнь тяготила – нельзя так с человеком поступать. Нельзя решать свои проблемы через другого.
– Иди, Толик, – еще раз повторила она уже более уверенно. – Тебе другая любовь нужна. И женщина другая. И прости, что отняла у тебя целых десять лет. Иди, наверстывай. Новых детей рожай. Жить так жить – с самого начала. И назад не оглядывайся.
– И что, даже за Анютку не обидишься? – поднял он на нее удивленные глаза. – Я ж ее тоже бросаю, выходит… Без алиментов…
– Не-а. Не обижусь. Просто тебя на всех не хватит, Толик. Мало тебя на всех. Не тот случай… Чего же на тебя обижаться-то?
– Не понял… Это ты так издеваешься, да? Насмехаешься?
– Да бог с тобой! Нет, конечно. Просто Анька – девочка самодостаточная. Ей особо никто и не нужен. Я так думаю, что сильно тосковать, до настоящего горя, она и не будет. Она в свои девять лет уже умная и знает, чего хочет. И на тебя тоже, я думаю, не обидится…
– Да? Ну ладно… Тогда я пошел? А то меня Танька внизу ждет. Боится, что я останусь, стерва такая… Сказала – если я не спущусь с вещами через полчаса – придет тебе морду бить.
– Мне?! А мне-то за что? – опешила Инга.
– Да ни за что! Просто Танька – она такая… – расплылся в горделивой улыбке Толик, заставив Ингу вздрогнуть от неприязни. Жила, жила-таки в ней эта неприязнь к мужу, черт побери! Запрятанная глубоко и старательно, ни под каким соусом наружу не пускаемая, но жила!
Всполошившись испуганно от перспективы разборки с неизвестной «толстомясой» Танькой, Инга бегом ринулась в комнату, начала торопливо запихивать в чемоданы Толиковы свитера и брюки. Он приплелся за ней, отстранил от этой суеты с достоинством галантного кавалера – не суетись, мол, сам справлюсь. И правда, справился очень быстро. Встал в дверях, огляделся, прощаясь с родными стенами, подмигнул свернувшейся в кресле маленьким клубочком Инге.
– Ну, прощайте, что ли… Ин, а где Анька-то? Позови…
– Ее нет, Толик. На гастроли в Болгарию уехала. Ты ж сам ее провожал, на поезд отвозил…
– А, ну да. Забыл, черт. Ну ладно, потом объяснишь ей все. Мам, пока!
– Сынок… Зайди ко мне, сынок… – послышался из-за двери комнаты Светланы Ивановны ее робкий, ставший вдруг непривычно тихим голосок.
– Потом, мам! Потом зайду! Некогда мне сейчас. Ты это… Ты Ингу слушайся, мам… А мне уйти сейчас надо, прости.