А самое печальное в том, что нет рядом с великим герцогом его Ареса и Марса, тех, кого он предал и бросил, передав только записку о том, что отныне они должны верой и правдой служить Симиону Синишу, проклятому брату проклятого короля. Они даже снились в пьяном сне. Могучие и верные псы – Арес и Марс, в своих не снимаемых доспехах и с тяжелыми мечами в руках. Они! Чьей смерти, а затем уродства так желал двадцать три года назад. Над которыми издевался до их взросления. И которых всячески унижал за верность и невероятную преданность. Они снились так явно, что открыв глаза, Джованни Санудо долго звал своих псов. Долго, пока ему опять не дали вина.
Печальная мысль о том, что он один среди чужих ему людей, которые сейчас вершат его судьбу, так опечалила Джованни Санудо, что все происходящее он принимал как очень долгий и тяжелый сон, который когда-нибудь закончиться. И в этом сне некогда блестящий герцог наксосский вел себя как капризный ребенок и как капризный, но любимый ребенок, получал все что хотел. А получив, он успокаивался и отчужденно смотрел и на происходящее и слушал говоривших.
Через два часа герцог наксосский опять властно велел остановиться. На этом участке дороге ему пришлось зайти за нагромождение исполинских камней, так как справа, до самого Коринфского моря, лес уступил каменистой равнине, а слева, круто вверх поднялась скала, перерастающая в горный каскад, заканчивающийся дальней вершиной уже покрытой снегом.
Стоял солнечный день. С гор в сторону моря дул слабый, но уже холодный ветерок. Он рябил волну, и издали водный простор казался мутным зеркалом, получившимся у нерадивого стеклодува из Мурано [155] . Это зеркало плескалось в огромной раме, жесткой внизу, из камней и галечника побережья и плывущей облаками наверху. Как и всякое творение нерадивого зеркальщика оно не могло отразить ничего, даже четко вырисовывающиеся на ясном небе две главных вершины Парнаса – Тифорею и Ликорею, уже притрушенные снегом, особенно впечатляющим в обрамлении ярко зеленых кефалийских елей.
– Видишь, милая Грета, это и есть те самые вершины мира, к которым и пристал в своем ковчеге Девкалион. Помнишь, я вчера у костра рассказывал о потопе?
Проходящий мимо Джованни Санудо с легкой усмешкой заметил смущение Греты. Где ей, простой селянке запомнить имя Девкалион. Хотя о всемирном потопе она должна быть осведомлена. Это любимая проповедь сельских священников. Только для нее нет никакой разницы в услышанном вчера. Скорее всего, она ничего не поняла. Да и как ей понять, что какой-то олимпийский бог Зевс решил уничтожить испорченный род людской, наслав на него потоп. Спасся только сын титана Прометея Девкалион, послушавшийся совета отца и построивший корабль для себя и жены Пирры. И этот корабль после десяти дней непрерывных дождей пристал к одной из этих вершин Парнаса. Принеся жертву отцу богов Зевсу, Девкалион вымолил у него желание возродить человеческий род.
Герцогу наксосскому хорошо известно о «девкалионовом потопе», как и о многом другом из греческой мифологии. Это была любовь к сказочности и фантазии древнего мира, которую долгими рассказами привил Джованни Санудо друг Гальчини. Он же и подарил Джованни две книги о древней Элладе, ее богах и героях.
Но откуда простая девица могла слышать обо всем этом интересном и захватывающем? Все ее знания из уст полупьяного сельского служителя церкви. И вооруженная этими знаниями Грета, с милой улыбкой, смотрела на своего рыцаря и не смела исправлять его заблуждения, или поправлять его в заблуждении.
Ведь это Ной построил ковчег и собрал в нем «всей твари по паре». Это святой Ной спас себя и семью. Действительно, Ной пристал к горе, но после сорока дождливых дней. И не к горе с трудным названием, а ко всем известной горе Арарат!
Но Грета слушала рыцаря, не перебивая и не удивляясь. Она слушала, не отрывая от рассказчика взгляд и чуть округлив прелестный ротик. Она даже подперла для удобства маленькой ручкой подбородок. И герцог наксосский сам видел, как увлажнились от удовольствия ее зеленые глаза и как мелко вздрагивали ее длинные ресницы. Только слышала ли она этого барона Рени? Не запечатаны ли ее глаза уши и здравый смысл? И сидя напротив «каталонца», где она была в своих грезах и мечтаниях?
О, эта селянка часто в них пребывала. Впрочем, как и сейчас, когда рыцарь Мунтанери говорит с ней.
– А вот эта вершина слева называется волчьей горой. В ее подножии когда-то располагался храм посвященный богу Аполлону. Был такой бог… Давно… Еще до Христа… Еще до бога… – чувствуя, что запутывается в словах и в понимании, рыцарь водрузил снятый перед Гретой теплый берет опять на голову и уже тверже продолжил: – Я был на развалинах этого храма с отцом. Давно, еще мальчишкой…
Джованни Санудо остановился у повозки и внимательно посмотрел на сына своего покойного друга. Высокий, крепкого сложения, с черными длинными кудрями волос, с тонким, несколько продолговатым носом и огромными черными глазами Рени был более чем похож на своего отца. Ну просто вылитый Рамон Мунтанери в свои двадцать лет!
Вот только… Рамон не стал бы так угодничать даже перед византийской принцессой. А это всего лишь селянка, для которой даже изнасилование таким рыцарем, как Рени Мунтанери, огромная честь. Знал бы этот Рени, кто такая его «милая Грета». Но он не узнает. Во всяком случае, до тех пор, пока Джованни Санудо среди «чужих людей», и о нем заботятся как об… отце Греты! Так оно получается, как не крути и не выкручивай! Все-таки девчонка оказалась самой полезной из «подарков» Господа, принесенными водами Венеции.
– Прости, Рени, что вторгаюсь в вашу беседу (при слове «беседа» Джованни Санудо широко улыбнулся), но посмотри вон туда. Тебе не кажется, что это два корабля пристают к берегу?
Герцог наксосский присмотрелся к тем черным точкам, на которые рукой указывал рыцарь, названный братом короля Райнольдом.
– Это кажется безумием. Ведь только безумцы решаться плавать по зимнему морю. Кажется, у этих людей есть весьма весомая причина испытывать судьбу, – закончил низкорослый рыцарь.
– Ты прав, Райнольд. И сдается мне… Этой причиной являемся мы. Нас преследуют!
– Дай бог, чтобы это не были воины короля Душана, – тяжело вздохнул великий герцог.
– Кто бы это ни был, нам от этого не легче, – резонно заметил барон Мунтанери. – В путь! И помни, друг Райнольд, о нашем уговоре!
Теперь тряска на дороге увеличилась с той скоростью, на которую были способны две крепкие лошади, запряженные в повозку. Но через час лошади стали сдавать. Уже не помогали громкие крики и сильные удары кнута, которых не жалел возница. Животные перешли на быстрый шаг, который вскоре грозился стать обычным.
– Живее! Живее! – торопил людей и выдохшихся лошадей встревоженный Рени Мунтанери.