– …После разрушения Галлиполя, вынырнув из вод Золотого Рога, этот Гудо первым делом схватил несчастную портовую девку Малисию, и, подняв ее на крышу, раздел и овладел ею. Когда та пришла от ужаса в себя, то увидела, что этот безобразный человек раздвоился и стал двумя демонами, которые вытащили из ее лона ребенка. Но не младенца новорожденного, а мальчика лет пяти. Тот мальчик представлен узнику Гудо и признан им как сын, зачатый от семени дьявола, что находилось на хранении в мужском месте колдуна и мага Гудо. Гудо, ты подтверждаешь свои слова?!
– Да. Подтверждаю, – на этот раз не поднимая головы, признался несчастный.
– Сняв комнатушку у несчастной вдовы Рафиль, страдающей эпилепсией, этот Гудо сделал ее своей женой, после чего она смогла встать с ложа только после ареста постояльца. Не оставляя своих трудов на пользу сатане, его верный слуга с помощью магии и колдовства стал собирать народ, обвораживая его кровью убитых им быков… Ты подтверждаешь это, Гудо?!
– Да, я сын дьявола! Скорее бы и вас и меня забрал домой отец!..
От этих слов Даут отшатнулся. Страшные в своем признании и ужасно тяжелые в произношении слова не оставляли сомнения:
– Они лишили тебя разума, мой друг Гудо!
– Нет, Даут… Нет… – тихо рассмеялся узник, и этот смех прижал уже, казалось, собравшегося телом и духом Даута к каменной стене.
* * *
– Пойдем, Даут, продолжим нашу интересную беседу.
Начальник османской тайной стражи вяло кивнул головой и как послушная собачонка поплелся за широко шагающим по аллеям Большого императорского дворца Никифором.
Как все здесь было знакомо, и как все это ранило сердце. Казалось, еще совсем недавно юнец Гелеон тащил по этой алее вслед своему дядюшке тяжелый сундук вестиария [57] . В любой момент щедрый василевс мог наградить верно исполняющего свой долг слугу империи. Он кивал головой и назначал награду. Тогда дядюшка подзывал Гелеона и открывал заветный сундук хитроумным ключом. Тяжел был когда-то сундучок. Есть ли он сейчас у исполняющего службу вестиария, чьего-то другого дядюшки? Скорее нет, чем да. Все разорено, все в запустении.
И фасады зданий в некоторых местах осыпались штукатуркой, и мрамор колон потускнел, да и деревья и вечно зеленные кусты уже не так зелены.
– А помнишь это место, Даут? На этой поляне у Октагона [58] османы устраивали свои костры и пляски. Тогда наш василевс впервые пригласил их конные отряды участвовать в войнах с врагами империи. В то время как в дворцовом храме должно было совершаться христианское богослужение, османы плясали, пели, выкрикивали непонятными звуками песнопения и гимны своему Мухаммеду. И этим более притягивали толпу к слушанию себя, чем к слушанию божественных евангелий. В этой толпе ты был первым. Что тебя так тянуло к этим варварам? Дикость? А может запах жареной баранины? Или что?
– Лучше спроси, что меня оттолкнуло от двора василевса. А лучше спроси кто, и почему! Но можешь спросить – не жалею ли я? Я тебе отвечу – нет! Покинуть нору хитрых и лживых лисиц, бежать от готовых предать, умертвить и сожрать гиен, ускользнуть из клубка ядовитых змей для того чтобы быть принятым и со временем стать смелым и сильным волком – можно ли об этом сожалеть? Радоваться и радоваться тому, как трепещут перед волками все эти гнусные твари. Уже скоро знамя волков будет развиваться над стенами Константинополя.
Никифор обернулся и прикусил губу. Посвежевшее на ветру лицо его нежданного гостя смутило его. Еще в главных воротах Нумеров эпарх ликовал, наблюдая за тем, как печально и могильно серо обличие османского лазутчика. А теперь… То ли это взбудораживающее чувство всякого, кто оставил за спиной тюремный страх, то ли действительно свежий воздух, то ли предатель Даут сумел так скоро взять себя в руки. Последнее не радовало. Предстояла важнейшая в жизни Никифора беседа.
– Сюда, – указал рукой Никифор на мраморную беседку, открытая сторона которой позволяла любоваться красотой Босфора, особенно выразительной в безветренный и жаркий полдень.
При виде приближающегося эпарха и его гостя из мраморной прохлады тут же выскользнуло несколько средних чинов. Да так поспешно, что оставили недопитое вино, и, не сняв тяжелые ткани между колоннами, что укрывали их от солнца.
– Да. Это кстати…
Никифор хозяйской рукой налил в два простеньких серебряных кубка. Даут отстранил рукой предложенное вино, на что эпарх весело заметил:
– А когда-то мы смеялись над стихами мусульманина Омар Хайяма. Вино, запрещенное Кораном и прославленное правоверным поэтом. Как там у него…
«Вино напитком вечности играет,
Испей того, что радость в мир являет,
Хоть, как огонь, вино нас обжигает,
Но, как вода живая, воскрешает!»
Тогда мы сравнивали вино с источником мудрости…
– …Или опьянения от познания истины, – грустно продолжил Даут. – Сейчас не время и не место… Я хотел…
– Знаю, знаю, – остановил гостя Никифор и с жадностью осушил кубок. – Ты желаешь говорить об этом Шайтан-бее. Ведь верно?
– Верно, – кивнул головой Даут и устало опустился на пышные подушки, оставшиеся от прежних посетителей.
– О! Если бы это было только моим делом и в моей власти, мы, наверное, смогли бы договориться. Но это дело государственной важности. Это дело выживания империи.
– Значит десять тысяч перперов…
– Десять тысяч полновесных золотых монет за слугу дьявола, разрушившего город? Десять тысяч и он во власти османского бея Орхана. И вот этот «синий шайтан» подходит с войском османов к стенам Константинополя, взывает к своему отцу Сатане, и…
– Оставь Никифор этот тон. Ты умный и ученый человек.
– Да? – сморщил лоб эпарх. – Выпью-ка еще. Неплохое вино. Умом я понимаю, что слова не ядра и не могут разрушить стен. Но еще недавно немногие верили, что при помощи пороха и пушек можно заставить сдаться сильно укрепленный город. И что же? Пять лет назад пушки английского короля заставили открыть французские ворота большого города Кале. Насколько мне известно, твой бей Орхан весьма интересовался этим новым оружием войны для взятия твердынь. Кто знает… Может и проклятия этого «синего шайтана» есть оружие. Значит, я продаю оружие способное разрушить стены Константинополя за десять тысяч перперов. А еще я продаю знамя, за которым пойдут все гази Востока. Эти воины ислама испепелят христианские земли, и превратят христиан в рабов.
– Тебе мало этой горы золота, – понимающе кивнул Даут. – Хочешь еще столько же?
– А что мне с ним делать? А? С этими двумя горами золота? Если падет Константинополь, это объединит весь мусульманский мир под знаменами османов, и тогда падет весь христианский мир. Мне некуда будет бежать. Мне нигде не скрыться…