Развитие истории в «правильном» (т. е. соответствующем марксистским прогнозам) направлении, безусловно, не отказывается от помощи тех, кто осознал эту правильность. На помощь истории неслись лихие тачанки, поливая округу свистящим дождем, обрушивались железные клювы лихих сабель. Отряды атеистов с обезьяньей ловкостью взбирались на купола соборов и лишали их крестов…
Все, что можно познавать, очертили труды Карла Маркса. Шаги за границу этого философского квадрата означали падение в бездонную яму, ибо там не могло быть ничего, кроме пустоты…
Пустота сходна с темными водами. В царств темных скользнула туша так называемого «философского парохода», на котором по решению большевистского правительства из России был выслан цвет русской философии. Ведь русская мысль всегда была подобна острию, она направлялась в глубину вещей, а не поглаживала их поверхности, гадая по форме шероховатостей об их будущем. Теперь на русское неудержимое Богоискательства налагалась печать марксизма, запечатывающее сердцевину предметов, проникать в которую не следует, ибо ее, вроде как, и нет…
Пароход отваливал от причала Васильевского острова. Бородатые люди на его палубе бросали печальные взгляды в сторону берега, который делался все дальше и дальше. Отпечатки их следов стирались с родной земли вместе с их мыслями.
Тягостный пароходный гудок пронесся над тяжелой осенней водой. Возвышавшийся над причалом гипсовый Карл Маркс одобрительно кивнул головой, провожая тех, кто своими исканиями наносил ему большую обиду. На самом деле голова была неважно приделана, сказывались отсутствие средств у молодой советской республики и нереальная масштабность «плана монументальной пропаганды».
Но это ничего. Через десяток лет на месте почти развалившегося гипсового Маркса появился добротный бронзовый Карл Маркс. Голова его уже не болталась, и сам он походил на увесистую бронзовую пробку. Пробка прочно запирала Русь от понимания ее смысла. Советская Россия не поняла даже совершенного ею космического рывка, истинный смысл которого до сегодняшнего дня остался в тайне. Мышление на уровне производственных отношений надежно подготовило русских к наступлению цифровой эпохи, в которую все предметы, да и сам человек обратились в сгустки единиц, именуемых деньгами.
Прошло чуть более полувека, и бронзовый Маркс рухнул на землю, распался на свои составные части, потеряв руки, ноги и голову. Теперь он сам сделался товаром, провалившись в мир производственных отношений, который в свое время он столь скрупулезно изучал. Прогнозы сбылись, но совсем не так, как сбывались они в еще живой, а не бронзово-монументальной голове Маркса.
Сейчас часто слышатся слова о правоте Маркса в том или ином вопросе. Что же, это — истина, но все его успехи перевешивает огромная каменная неправота, стоившая русскому народу его будущего. Неправота в нахождении смысла предметов.
* * *
Английский пароходик отчаливал от пристани. Он был как будто капелькой морской мощи Великобритании, и потому его глаза-иллюминаторы гордо смотрели на оставляемый берег. На палубе, как всегда в часы отплытия, сновало множество морского люда. Их сторонился щегольски одетый молодой человек, по виду — городской франт, непонятно каким ветром занесенный в мир угольной пыли, скрежещущих машин и механизмов. Как бы не запачкать ему здесь свой дорогой костюм!
По этой причине он и не лез туда, где было грязно, больше времени проводя в своей удобной каюте. И мало кто из матросов, посмеивавшихся над городским бездельником, который от сухопутной скуки решил поискать скуку морскую, знал, что их пароходик вплывет в мировую историю именно благодаря нему, белоручке и городскому франту.
Горожанин пристальным взглядом всматривался в джунгли и саванны, озирал побережья, что-то собирал в мешочек и тащил на корабль. Его любимым предметом были челюсти разных зверей, и вскоре в его каюту стало страшно входить. Со всех сторон на вошедшего скалилось множество клыков. Ему само собой чудилось, будто его хотят порвать на кусочки и сжевать, обрызгав тесную каюту липкой кровью. Хоть все зубы вместе с челюстями и были мертвыми, но все равно было страшновато. Даже сам капитан заходил в каюту чудака с некоторой опаской, хоть и был насквозь просоленным морским волком.
Снова на родную сушу он ступил уже с объемистой кипой бумаг, старательно исписанных пером. «Происхождение видов», красовалось на самом первом листе название этого длиннющего труда. Уже через несколько дней каракули разбирались терпеливыми наборщиками типографии и выкладывались ими уже ровненькими свинцовыми буковками.
О чем же говорилось в труде этого франта с фамилией Дарвин? В ней говорилось о сути природы. Она изображалась вроде челюстей, которыми была полна его каюта, и которые теперь перекочевали к нему домой. Множество челюстей много тысячелетий грызли слабых, малоприспособленных к жизни, оставляя самых живучих. В этом и была работа природы, продукцией которой стала вся современная живность, от червячка до человека включительно. Под страхом челюстей отбора, видимых или не видимых, трепетало все живое, и, спасаясь, вынуждено было непрерывно совершенствоваться и усложняться, породив в конце концов и человека. Эта мысль разнеслась в разные стороны, громоздкие машины типографий того времени не успевали глотать бумагу и выплевывать новые и новые листы, на которых утверждалась одна и та же «истина». Многим она нравилась, как нравится все, что сливается с убеждениями, впитанными с самого детства, из рассказов пуританских отцов и матерей. Они вещали о том, что богатство есть знак предопределения к вечному блаженству, теперь оказалось, что оно еще является признаком биологического совершенства, что по сути было одним и тем же. Общество становилось сходным с дикой природой, в которой господствует отбор. Как приятно осознавать то, что твой мир устроен естественным образом, по образу и подобию природы, если ты стоишь на его вершине!
И никто не задумывался о том, что в дальних краях их любимец Дарвин был чужаком, и взирал на природу тех краев взглядом пришельца, выхватывающим лишь то, что он желает увидеть. Отыскав в живом мире дальних островов следы борьбы живых существ за выживание, и прихватив для своей коллекции еще какие-нибудь челюсти, Дарвин устремлялся к пароходу, который уже разводил пары. Вглядываться в сложнейшую жизнь растительного и животного миров, у него не находилось времени. Жажда движения к новым землям всегда брала верх, и Дарвин снова взирал с палубы на волны в ожидании появления нового берега, где он опять отыщет что-нибудь подходящее для подтверждения своих размышлений. И, конечно, добавит в свою коллекцию еще какие-нибудь челюсти.
На родной земле он видел лишь каменные фасады домов да пробивающуюся кое-где чахлую травку, разглядывать которую ему было некогда. Да и чего там разглядывать, травка как травка! В ней не найдешь костяных или окаменевших челюстей для своей коллекции…
Живя вдали от лесов и полей, Дарвин не видел того, что видит всякий лесничий или агроном — невероятной сложности жизни, множества взаимодействий живых существ, среди которых кроме вражды есть и дружба, и взаимопомощь, иногда доходящая и до самопожертвования, и просто жизнь по соседству. Этими бесчисленными, часто сокрытыми от человеческих глаз взаимосвязями и сильна природа, и их разрыв превращается в трагедию для всех живых существ. Негде развернуться здесь челюстям отбора, чтобы ненароком не уничтожить всю жизнь на выбранном кусочке пространства, а заодно и самих себя. Если отбор и торжествует где-то победу, то ее результатом чаще всего оказываются безжизненные пустыни, из которых исчезли все формы жизни кроме самых примитивных, вроде инфузорий или амеб.