– Теперь мы по одну сторону решетки, – шепнул Гасион.
Я заметила несколько человек, стоящих в камере. Один спокойно зашел в камеру, воспользовавшись висящим на шее ключом. На их запястьях значились такие же черные круги. Выше пятерки первого значения я не заметила, поэтому решила, что первая цифра означает уровень. Встречались четырех– и даже пятизначные номера. Наверное, неудобно быть заключенным 31487. Пока дослушаешь, повесишься. Гасион стал заключенным номер 211, Макс давным-давно получил метку 212. Интересно, это ирония Агареса? Все было посчитано. Если так, то почему Касси так хреново считает? Я и Гасион уселись на пол, прислонившись к стене. Макс сел чуть поодаль.
Человек номер 418, только что спокойно вошедший из коридора, подошел к нам.
– Новички. Поздравляю с прохождением на новый уровень. Знаете главное правило Тортура? – презрительно скривился он. – Тут запрещена жалость, – в этот момент он ударил меня ногой. Гасион тут же попытался подскочить, но Макс успел удержать его. Гасион упирался, но Макс с силой усадил его на место, за что получил от 418 пару ударов по спине.
– Натерпятся еще, – пробормотал подошедший 312 с хмурым и старым лицом. Он казался старше Агареса, хотя это, наверное, невозможно. 312 зачем-то стал озираться по сторонам и только спустя пару секунд вернулся в прежнее угрюмое состояние. 418 сплюнул и пошел дальше.
Боль от удара в живот не проходила еще долго. Гасион снял с себя рубашку и укрыл меня ею. Я закрыла глаза и моментально выключилась. Во сне я то и дело вздрагивала. Тут было холодно.
На следующий день я приступила к изучению предоставленного пространства. Мне было искренне интересно. Тут было много людей старше тридцати. Я заметила троих с явными признаками вируса. Этого слишком мало. Скорее всего, заболевших разместили на каком-нибудь другом этаже. Или… Или их просто утилизировали, как сказал Корса. Об этом думать не хотелось. В камере были только стены. Единственным отгороженным помещением тут оказался туалет, в котором можно было пребывать не дольше минуты. Обойдя всю камеру, я вернулась к Гасиону. Он надел свою рубашку, но не застегнул. Ему становилось все хуже.
– Еда, – раздался знакомый голос. Я оглянулась. В дверь вошел Макс. Он только что воспользовался ключом и ввез сюда тележку с какими-то отвратительно пахнущими коробочками. Тележку он оставил у входа, а сам отправился обходить камеру. Я не понимала, что происходит. Линч подошел к номеру 418 и ударил его. Тот даже и не подумал защищаться или сопротивляться. Больше он никого не бил.
Самоуправление. Каждый на определенный срок становится надзирателем, затем роли меняются. Так вот, что значит запрет на жалость. Если ты надзиратель, тебе запрещено жалеть своих недавних сокамерников. Я чуть улыбнулась. Помню, целую вечность назад я сама предложила такое решение в одной из задач. Такие эксперименты проводились, расчеты были сделаны. По всем показателям это выходило самым лучшим способом организации жизни тюрьмы. А заодно и самым жестоким. Только тогда я не знала, что вся эта система давно уже действует здесь, в Тортуре. Я с исследовательским интересом смотрела на Макса. С каждым часом он терял в себе человечность. Его глаза стекленели. Он разговаривал только с надзирателями. Ударил неудачно стоявшую девушку, по виду года на три нас младше, хотя, полагаю, здесь всем было больше шестнадцати. Она просто выглядела ребенком.
Один из надзирателей первого дня увидел, как у той девушки выпала из рук белая коробочка с едой, и машинально поднял ее. Спустя мгновение все помещение окрасилось ядовито белым цветом, и химический бесполый голос сообщил лишь одно слово: «Жалость». Макс повел надзирателя куда-то.
– В карцер, – тихо сообщила девушка. Она сказала это с таким благоговейным трепетом, что я инстинктивно сжала руку Гасиона.
Макс поначалу бросал в нашу с Гасионом сторону какие-то исполненные страха взгляды. Периодически проходил мимо. Один раз пнул свернувшегося калачиком мужчину, лежащего рядом с Гасионом. Он хотел ударить Бала. Испугавшись этого, Макс больше не ходил в ту часть камеры. Людей отвели работать. Нас с Гасионом не пригласили, мы и не напрашивались. Девушка, выглядевшая на тринадцать, сообщила, что здесь занимаются медикаментами. Упаковывают таблетки, разливают наркотики и так далее. На следующий день нас все-таки отправили работать. Мы паковали энергетический кофе для второго уровня. Макс все еще был надзирателем. Почему-то думала, что они каждый день новые. Линч перестал ходить по целой половине камеры, а потом просто вышел и стал бродить по коридору. Спал он не здесь, видимо, в помещении для надзирателей. Нельзя было сказать, что он перестал быть человеком, но он перестал видеть в нас людей. Судя по всему, так происходило со всеми.
Один из надзирателей втолкнул очередную тележку. Те белые стаканчики попробовать не удалось. Я и не переживала. Гасион не хотел ни есть, ни пить. Сейчас все-таки пришлось пойти за едой. Это был суп. Я отнесла тарелку себе и Гасиону. Разглядев это нечто поближе, я вышла из себя.
– Плохой едой нас точно не сломают, – хмыкнула я. Нет, ну кто за язык тянул, а? Всю жизнь только и умею, что раздражать и бесить людей. В Тортуре это не самое полезное качество. Не успела я поставить на пол коробочку с так называемой «едой», как двое надзирателей подскочили ко мне. Макс и еще кто-то. Второй, номер 589, ударил меня, а Макс заломил руку Гасиону и приложил его к полу. Бал легко мог справиться с Максом, но я схватила Гасиона за руку. Тот понял. 589 быстро успокоился и отошел. Через минуту все забыли о произошедшем. Линч сумел с собой справиться и сохранил в себе человека. Он удержал Гасиона от драки, а значит, и от карцера.
Макс был надзирателем и на следующий день. С утра я умудрилась уговорить Гасиона съесть клейкую массу из стаканчика и выпить бутылку воды. Работать он почти не мог, поэтому я фасовала сначала за него, затем за себя. Естественно, свою норму я не выполнила. Гасион увидел это и перешел на другое место, чтобы не мешать мне выполнять свою норму.
Я ненавидела себя. Гасион умирал в чертовом Тортуре благодаря мне. Могу найти оправдание всему, что натворила. Снять ответственность за всех. Я организовала побег ради Гасиона. Руби предупреждал, просил оставить его в покое. Если Бал и убьет меня, то так мне и надо.
– Морган, на выход, – сообщил вошедший в камеру Макс. Я удивленно на него посмотрела, но все же послушалась. – Не подходи ни ко мне, ни к Гасиону. Вообще, – прошептал он на ухо.
Было странно вот так запросто выйти в коридор. До этого три дня пробыла за решеткой, а сейчас шла с гордо поднятой головой. На меня смотрели сотни исполненных животным страхом глаз.
– О, новенькая. Готова повеселиться? – радостно поинтересовался парень лет двадцати, когда я зашла в комнату последнего рубежа, в которой стирали метку уровня.
– Не знаю, – честно сообщила я.
– Здесь имен нет, я 411.
– 213, – откликнулась я.
– Проведу короткий экскурс. Дольше пяти минут здесь находиться нельзя, только если принимаешь новоприбывших. Запрещена жалость. Общение с заключенными тоже. Есть пыточная, она должна быть занята. Это весело. Они визжат, как поросята. По идее, нужно допрашивать, но этого никто не проверяет. Бить – обязательно, везде должна быть дисциплина. Вот, кстати, тебе шокер, от тока еще веселее, а ударить нормально ты все равно не сможешь. Увидишь что запрещенное – отбираешь. Если кто умрет – не страшно, главное, сообщи побыстрее, а то пахнуть будет неприятно, – быстро говорил 411. Я смотрела на него ничего не понимающими глазами. Он был веселый, милый, добрый парень с честными добродушными глазами, и он же только что сказал «пытать – это весело, они визжат, как поросята».