Снова сунул котенка под куртку, вернулся в парк. На этот раз зашел далеко вглубь, туда, где еще не проложили пешеходных тропинок и не построили декоративных беседок. Особого смысла в этом не было, просто никак не мог расстаться с Котлеткой, которая как раз устала орать и уснула у него за пазухой, такая теплая, мягкая, меховая. Думал: «Она – зверь, ей нормально жить без людей, на самом деле, мы им не нужны, только мешаем. Парк большой, как лес, здесь наверняка есть какие-нибудь мыши. И птиц полно. А у всех кошек охотничий инстинкт. Поймает кого-нибудь и съест. Все у нее будет хорошо».
Думал вполне искренне, но все равно не мог заставить себя вынуть Котлетку из-под куртки, пока она не проснулась и не принялась снова недовольно вопить. Тогда наконец решился. Положил ее под куст, опустился рядом на четвереньки, погладил, шепнул в рыжее ухо: «Поживи пока тут, поохоться на кого-нибудь, а я потом за тобой приду». И припустил бегом, все равно куда, лишь бы отсюда, а еще лучше – от самого себя. Это легко, просто надо бежать так быстро, чтобы выпрыгнуть из тела, пусть оно остается тут, в парке, валяется на мокрой траве, а я куда-нибудь улечу, навсегда.
Но вместо этого просто упал, споткнувшись об корягу, разбил оба колена и локоть, и от этого сразу стало легче, как в раннем детстве, когда наказание означало, что вопрос с проступком наконец-то закрыт.
С матерью потом долго не разговаривал. Чего только она не перепробовала: и орала, и уговаривала, и мороженое покупала просто так, без повода, и отвешивала оплеухи, и грозила отдать в интернат. Думал: «Ну и ладно, пусть. Хуже уже не будет». Но однажды ночью, уже перед самым Новым годом услышал, как она плачет, и не смог не спросить, что случилось. Мать на радостях заплакала еще громче, а он сидел рядом с ней в сверкающей чистотой маленькой кухне и думал о Котлетке. Как она там? Не пропала? Научилась охотиться? А может быть, ее нашли какие-нибудь люди и забрали к себе? Или просто отыскала дорогу и вернулась домой? Говорят, все кошки это могут, даже когда их увозят в другой город. А тут – просто парк, от Лялькиного дома до центрального входа минут пятнадцать, не больше.
К Ляльке он больше никогда не заходил, и двор ее обходил десятой дорогой, и улицу, и на девятом троллейбусе, которым она ежедневно добиралась в свою английскую школу, не ездил даже по воскресеньям – просто на всякий случай. И фотокружок, конечно, пришлось бросить; впрочем, черт с ним, на кой нужен какой-то дурацкий кружок, если не ходить после него в гости к Ляльке. А к ней теперь нельзя. Потому что она, конечно, сразу спросит, как поживает Котлетка. И что я тогда скажу?
На следующий год мать устроилась работать поварихой на круизный лайнер, а его отправила в Киев, к своей старшей сестре. Был очень этому рад, потому что невыносимо трудно все-таки жить в городе, где тебя в любой момент могут узнать на улице, остановить, приветливо поздороваться, спросить: «Как дела, чего не заходишь?» – а ты уже почти целый год хочешь этого больше всего на свете и одновременно боишься так сильно, что каждый день залезаешь на крышу соседней шестнадцатиэтажки, сидишь там на самом краю, свесив ноги, говоришь себе: «Все-таки я не совсем трус».
Но все равно, конечно, не веришь.
Думал, что придется ездить домой на каникулы, но они никогда не совпадали с перерывами между рейсами, так что мать приезжала к ним с теткой сама. А через два года она вышла замуж и переехала в Ригу, с тех пор проводил каникулы там, пока не закончил школу и не поступил в институт – тоже в Риге, которая ему очень понравилась, красивый город, почему бы не попробовать тут пожить, тем более с отчимом как-то неожиданно сошлись характерами, подружились, да и с матерью стало гораздо легче иметь дело. Скажем так, не настолько тяжело, чтобы на край света от нее бежать.
О Котлетке не вспоминал никогда. Точнее, почти никогда. Еще точнее, очень старался не вспоминать. И в парках старался гулять пореже, просто не любил парки, с кем не бывает, некоторые, говорят, даже море не любят, и лучше, наверное, не думать, что с ними однажды случилось на морском берегу, или что они сами там сделали, кого зарыли в мелкий белый песок, или бросили в воду с пирса, или… Ай, не мое дело.
Не вспоминал о брошенной в парке маленькой кошке, а когда все-таки вспоминал, был честен, не искал себе оправданий, но и самоедством особо не занимался – сделал и сделал, значит иначе не мог, вот таким я тогда был беспомощным дураком, а теперь все не так, можно жить дальше. Но несколько раз, когда доводилось сталкиваться с предательством близких – ничего особенного, все как у всех, друг отбил любимую девушку, научный руководитель присвоил результаты работы, невеста бросила практически на пороге больницы, испугавшись диагноза, который, к счастью, не подтвердился, деловой партнер попытался повесить на общую фирму собственные долги – не мог на них всерьез рассердиться, думал: «Все честно, я тоже когда-то так поступил», – и сам поражался этой своей смиренной готовности принимать одно наказание за другим. Позже, когда дела уверенно пошли в гору, то и дело ловил себя на некотором смутном недовольстве: где мои катастрофы, где беды, где предательства, которые я заслужил? Вертел пальцем у виска, глядя в растерянные глаза своего зеркального отражения. Это помогало, но, будем честны, не очень. В смысле, ненадолго. Примерно на полчаса.
В остальном же все было хорошо.
Очень хотел завести кошку, но, конечно, не заводил. Думал: на месте Котлетки должна оставаться дыра, это плохо, зато честно. Бросил, значит бросил, и никаких тебе больше кошек, никогда, вопрос закрыт.
Вполне сознавал несправедливость такого решения: одна, а то и несколько уличных бродяжек могли бы обрести в его лице заботливого хозяина, владельца просторного дома и практически безграничных запасов вкусной еды. Поэтому, случайно узнав о существовании кошачьего приюта, нуждающегося в пожертвованиях и волонтерах, сразу отправился туда, весь день с энтузиазмом занимался уборкой, перегладил всех заинтересовавшихся запахом его штанов и ботинок котов, четырежды пил кофе с хозяйкой приюта и другими добровольцами, болтал с ними обо всем на свете, как со старинными приятелями, за спиной у которых множество общих приятных воспоминаний и ни одной душераздирающей драмы. В результате домой вернулся не просто умиротворенным, но почти счастливым. Был неописуемо доволен – не столько собственным поступком, сколько снисходительностью судьбы, подарившей ему этот замечательный день, первый из множества.
Завел традицию ездить в кошачий приют по воскресеньям, но после того, как познакомился с Илзе, к воскресеньям добавились среды – это был ее обычный выходной. Старался выбраться туда любой ценой, хотя бы на пару часов, задвинув на другие дни все дела, кроме самых неотложных. Потом, когда к встречам в приюте прибавились настоящие свидания, и еще позже, когда они стали все чаще просыпаться в одной постели, среды все равно оставались «кошачьим днем», вернее «Илзиным кошачьим днем». Они оба были чрезвычайно романтичны и считали, что мыть рука об руку кошачьи туалеты – идеальное занятие для влюбленных. Примерно как танго с шампанским в лунную ночь на морском берегу, только пользы гораздо больше. И похмелья потом нет.