На несколько шагов отошел от входа, закурил, внезапно обнаружил, что отсюда, с улицы, красивую госпожу консула неведомой шахматной державы видно даже лучше, чем с прежней позиции в кафе. Она сидела вполоборота к окну, и ровный утренний свет падал на смуглые щеки, смягчал резкие черты, отражался в неожиданно светлых, серых как Балтийское море глазах.
Откровенно пялиться, конечно, не стал, разглядывал исподтишка, как первоклашка с лакированным ранцем за спиной глазеет на красивую старшеклассницу, которая вряд ли обрадуется его вниманию, засмеет, если заметит, и хорошо еще, если уши не надерет.
От созерцания его отвлекла вышедшая из кафе Марьяна. Сперва подумал, обиделась и решила демонстративно, не дожидаясь, пока он докурит, уйти. Приготовился останавливать – любой ценой, да хоть с разбегу на колени в ближайшую лужу, если уж сам виноват, вспылил из-за сущего пустяка. Но потом увидел, что Марьяна выскочила без пальто, в одном тонком трикотажном платье. Остановилась на пороге, не приближаясь, чтобы не стать жертвой пассивного курения, спросила:
– Ты же потом вернешься? Я чай уже допила, есть смысл еще заказывать?
А на лице ее было написано: «Прости меня, пожалуйста, я жуткая зануда, знаю сама, но это только потому, что ужасно стесняюсь. И всегда стеснялась – тебя, Мэй, вообще всех на свете, к кому не успела привыкнуть, но вы с этой чертовой черной всклокоченной бабой, конечно, хуже всех, никогда не знала, о чем с вами говорить и куда девать руки, поэтому при вас вела себя гораздо глупее, чем обычно. И вот сегодня опять. Стеснительность, к сожалению, не лечится ни временем, ни даже смертью того, кто нас познакомил – совершенно напрасно, кстати. Умный мальчик, мог бы сообразить… Я бы, конечно, попросила прощения за глупую лекцию про кофеин, если бы мне хоть на миг пришло в голову, что в подобных случаях следует извиняться, я так не привыкла, не умею, не знаю, с чего начать, поэтому могу только виновато смотреть».
Вздохнул, подумав: «Ладно, зато извиняться отлично умею я».
Сказал преувеличенно ласково, как говорят с чужими детьми, желая понравиться их родителям:
– Прости меня, пожалуйста, Марьянка. Думал, и так понятно, куда и зачем я пошел, а со стороны, наверное, выглядело, как хамство. Совершенно не хотел тебя обижать. Просто не сообразил. Конечно, я сейчас вернусь. Иди в тепло, пока не замерзла. И чай обязательно закажи. Надо поговорить, а мы еще и не начали.
Марьяна встрепенулась, кивнула и пошла обратно в кафе. Последовал за ней буквально три минуты спустя, и был вознагражден за такую поспешность, столкнувшись на пороге с госпожой консулом. Теперь, в роскошном белом пальто поверх строгого костюма, она казалась не просто элегантной женщиной, а как минимум Снежной Королевой в изгнании. И даже смуглое лицо не помеха образу, на горнолыжных курортах еще и не так загорают, а заснеженные вершины, безусловно, проходят по ее монаршему ведомству.
От полноты чувств замешкался, загородив проход, и консулу пришлось его обходить. Маневрируя, слегка коснулась плеча, покровительственно улыбнулась, шепнула: «Простите мою неловкость», – и пока пытался сообразить, на каком языке она это сказала, скрылась за углом.
Марьяна ждала его, запивая ромашковым чаем кусок черничного пирога. Стоило сесть рядом, смущенно защебетала, что от углеводов в первой половине дня вреда не очень много, особенно если в расписании значится спортзал, уже много лет для нее совершенно обязательный.
Был настолько великодушен, что не стал говорить: «Да какая мне разница». Кажется, даже нашел в себе силы кивнуть. И сразу перешел к делу. Так, мол, и так, мы с Мэй потрясены твоим поступком, ясно же, что ты вовсе не обязана была ехать на край света и хлопотать там с кремацией бывшего мужа, не твоя вина, что он за столько лет так и не выбрал времени официально оформить развод. По уму, похоронами должны были заниматься мы, как ближайшие друзья, но мы, сама понимаешь, не знали, что с ним случилось, даже вообразить не могли, а что писать и звонить перестал – так это же Марик, сколько раз уже пропадал на месяц и даже больше, и ничего. Если бы ты сразу мне позвонила, как только узнала, мы бы, конечно… но ладно, проехали, что теперь говорить.
Марьяна слушала его, потупившись, в нужных местах вежливо бормотала: «Ну что ты» и «Я понимаю», – отыгрывала свою партию скромной великодушной вдовы на пятерку с плюсом, ничего не скажешь, молодец.
Наконец перешел к сути дела, то есть к деньгам, которыми они с Мэй решили компенсировать внезапно свалившиеся на Марьяну дорожные и похоронные расходы – как бы по справедливости, хотя сами прекрасно понимали, что просто из ревности, не желая смириться с тем, что в последний путь Марика провожала совершенно чужая женщина, бывшая жена, а не они сами. И одновременно в знак благодарности за то, что все-таки позвонила, уже из Пури, спросила о самом важном: «Вдруг ты знаешь, как Марик хотел бы быть похоронен?» – и слова поперек не сказала, услышав, что тело следует сжечь, а прах развеять над океаном, только пробормотала сердито: «Какой романтический бред», – и была по-своему права. Но сделала все как надо, пока лучшие друзья тщетно бились за срочные визы с индийскими консульствами, он в Восточном полушарии, Мэй в Западном; обе битвы были позорно проиграны, без справки о близком родстве с покойным к бюрократам с подобными просьбами лучше не подступаться. Пришлось Марьяне справляться самой. И теперь надо вернуть ей деньги. Они с Мэй так решили. По многим причинам. Такие дела.
На этом месте Марьяна подняла глаза и твердо сказала:
– Спасибо. Я очень тронута. И с радостью возьму деньги, потому что до сих пор по уши в долгах из-за этой истории. Но давай ты отдашь мне не все, а только две трети. Будем считать, что мы похоронили Марика втроем. В складчину. Это честно. Кроме нас у него больше никого нет… не было. Не было никого. Я его когда-то любила. Вы его всегда понимали – Марик так говорил, а я очень сердилась. И до сих пор, наверное, сержусь, хотя столько лет прошло. И Марика больше нет, не на кого сердиться. Не на вас же. Понимали – вот и хорошо. Хоть кто-то его понимал.
Даже опешил сперва. Как будто стал свидетелем чуда, как будто вдруг заговорил неодушевленный предмет – например, табуретка. Всегда относился к Марьяне как к бессмысленной кукле, набитой нехитрыми житейскими истинами, страхами и предрассудками, как Винни-Пух опилками. Не любить такую Марьяну было легко и приятно, а любить ее после первого знакомства в день свадьбы им с Мэй совершенно не захотелось, говорили мрачно: «Ну, будем считать, наш Марочкин просто слегка приболел, жена – это что-то вроде опухоли, причем доброкачественной, в смысле, совсем не смертельной и, скажем так, операбельной, за это и выпьем, ура! А уже пару лет спустя пили в гораздо более узком кругу за окончательное и бесповоротное исцеление друга, который наигрался в семейную жизнь, затосковал по прежнему статусу психа-одиночки, вечного перекати-поля, героя своего внутреннего космоса и благополучно сбежал от жены, закрыв таким образом вопрос.
Кто же знал, что снова придется встречаться с Марьяной – вот так, месяц с лишним спустя со дня его смерти, поверить в которую до сих пор толком не получается. Мало ли что Марьяна сказала, с этой точки зрения ей тоже лучше бы оставаться бессмысленной куклой, которая сама не ведает, что несет, просто от бесконечных диет и спортзалов с массажами произошел сбой программы, спятила, вообразила себя несчастной вдовой, пока Марик застрял на какой-нибудь очередной випассане или вовсе на послушании в буддийском монастыре, отключив телефон, как положено по тамошнему уставу, и в ус не дует… Нет, стоп. Так не годится. «Сбой программы» у «куклы», ага. На себя посмотри.