Я выезжаю на Джефферсон-стрит и сворачиваю налево на парковку банка. Нахожу свободное место, глушу мотор и делаю глубокий вдох. Если вы видели побитую собаку, съежившуюся перед хозяином, то можете представить, как проходит каждый мой день в банке.
Вы должны понять… хотя, нет, ничего не должны понимать. Я хочу, чтобы вы знали – в головном отделении банка работают четыре специалиста по кредитам, и все мы опытные работники. Впрочем, каждый раз, когда мы находим выгодного клиента, появляется Оглторп: подкупает его партиями в гольф, обедами, билетами на спортивные состязания и говорит, что за будущими ссудами следует обращаться непосредственно к нему.
– А как же Бадди? – спрашивают мои клиенты.
– Бадди отличный парень, – отвечает Оглторп. – Однако он всего лишь рабочая пчела. Если Бадди выпишет вам ссуду, она должна будет получить одобрение комиссии. Для обычного клиента это нормально, но вы у нас на особом положении – зачем иметь дело с подчиненными? Если вам потребуются деньги, звоните мне лично. Я обеспечу одобрение в тот же день.
Мы не в состоянии соперничать с Говноглторпом и поэтому крутимся как белки в колесе, беспрерывно пытаясь найти замену клиентам, уходящим от нас к начальнику.
Когда я вхожу внутрь, то всеми пятью чувствами ощущаю неестественную атмосферу офиса, интерьер которого неизвестный дурацкий художник уговорил купить руководство банка. Это все должно привлекать клиентов? Кто сказал? Кто ставил подпись под проектом? Кто одобрил сине-черный ковер с геометрическим узором, пластиковые цветы в горшках и искусственный плющ на стенах, блестящие письменные столы и одуряющую фоновую музыку, льющуюся из динамиков на потолке? Кто выбирал тошнотворно сладкий освежитель воздуха, плюющийся каждые пятнадцать минут в первую и третью неделю месяца «Солнечным островным бризом», а во вторую и четвертую – «Полярным ледяным туманом»?
Я слышу бодрую версию мелодии «Повяжи желтую ленту». Подобное творится два часа ежедневно, на протяжении шести лет, и будет происходить до конца моего пребывания здесь, то есть до пятницы. Надоевшая песня подходит к концу, и я знаю, что за нею последует «Пожалуйста, отпусти меня». Интересно, зачем компании вроде моей платят людям, заставляющим плохую музыку звучать еще хуже?
Я прохожу мимо Гэса, вечно спящего охранника, и направляюсь к столу. По пути киваю в сторону угрюмых лиц кассиров, но стараюсь не смотреть им в глаза, поскольку не выношу их несчастных взглядов.
Положив портфель на стол, я усаживаюсь в обтянутое искусственной кожей «кресло руководителя», зажмуриваюсь и делаю глубокий вдох, приготовившись к электронной версии «Пожалуйста, отпусти меня», способной заглушить даже наши разговоры. Потом открываю глаза, щелкаю застежками портфеля, чтобы достать оттуда документы, и чувствую, как меня накрывает ледяная волна злобы. Поднимаю голову и…
– Господи! – испуганно восклицаю я при виде лица, способного до смерти испугать кого угодно.
Надо мной возвышается Хильда, секретарь Оглторпа. Нахмурившись, она постукивает пальцем по наручным часам. Мой взгляд непроизвольно перемещается за ее спину на часы «под дерево» на стене. Я пришел за пять минут до начала рабочего дня, то есть опоздал на десять минут, если придерживаться «пятого правила успеха Оглторпа».
– Похоже, вам уже плевать на внутренний распорядок, поскольку в пятницу ваш последний день здесь, – говорит Хильда.
Оглторп, конечно, дерьмо, но, когда я желал смерти босса, то имел в виду вовсе не его, а Хильду.
Поскольку Оглторп большую часть времени отсутствует, обхаживая моих бывших клиентов, управление офисом взяла на себя Хильда. Все, происходящее в этом помещении, записывается в журнал: любое замечание, ошибка или грубое слово, любой перерыв, чтобы выпить воды или сходить в туалет, а также кашель, смешок или пук.
Эта сука поистине неутомима.
В прошлом месяце, во время планового аудита, я вдруг заметил, что часы показывают половину двенадцатого ночи – с начала рабочего дня прошло шестнадцать часов. Взглянув на Хильду, сидевшую у противоположного края стола для переговоров, я сказал:
– Ого, уже почти полночь.
Хильда взглянула так, словно я собачье дерьмо, прилипшее к ботинку.
– Я устал.
– Или пан, или пропал, мистер Блинчик, – сказала она. – Выбор за вами.
– Могу я по крайней мере съесть печенье или слегка вздремнуть?
– Возьмите себя в руки, мистер Блинчик. Это не детский сад, а ваша работа.
Я промолчал – и сохранил работу.
Когда в больнице умирала моя бабушка и вся семья собралась у ее смертного одра, я попросил Хильду отпустить меня на час раньше, чтобы провести с бабушкой последние минуты ее жизни.
– Вы хирург?
– Нет.
– Лечите внушением?
– Нет.
– В таком случае вы ничем не поможете.
– Она же умирает!
– Тогда вспоминайте, какой она была в лучшие годы. Постойте… Бабушка когда-нибудь пекла для вас печенье?
Я кивнул.
– Отлично. Вспоминайте об этом до конца рабочего дня. Только не позволяйте воспоминаниям мешать вашей работе.
Я знаю, вы думаете, Хильда не может быть такой плохой.
Вы правы.
Она еще хуже.
Обеденный перерыв. Самая приятная часть дня, вторая после окончания работы офиса.
Если я не развлекаю клиента, то располагаю только сорока пятью минутами, и мне нужно торопиться. Я выскакиваю из двери, запрыгиваю в свой восьмилетний «Таурус» и направляюсь в «Токио Блю», где каждый понедельник предлагается скидка посетителям суши-бара, заказавшим блюда из специального меню. Если удастся найти местечко в баре, то у меня будет полноценный обед. В противном случае придется довольствоваться гамбургером и жареной картошкой за письменным столом.
Мне нужно проехать четыре квартала по Бродвею и два по Восьмой улице, где от соседней парковки рукой подать до ресторана. Естественно, светофоры работают в таком режиме, что я стою на каждом перекрестке, и остается много времени подумать о своем постыдном поведении сегодня утром. Отчаяние вынудило меня сделать то, что никогда себе не позволял: написать письма абсолютно незнакомым людям, используя дружбу их детей с моей племянницей, ученицей «Блюграсс экедеми», самой престижной частной школы города.
У меня есть два часа на принятие другого решения, но письма уже лежали в ящике для почты и ждали отправки в два часа дня. Я чувствовал себя подонком, подписываясь под каждым из шестнадцати жалких писем, персональную информацию для которых я выудил из моей бедной племянницы Рис.
Я поморщился, представив лицо Лисси, когда завтра ее сестра позвонит и расскажет о том, каким отвратительным способом я предлагаю людям ссуды. Прочтет ли сестра одно из этих писем моей жене? Разумеется, прочтет: