Милава скользнула на камень и застыла там в позе готовой к случке волчицы. И рык торжествующего волка Ладомира заглушил звериный вой толпы, который немедленно пресекся, словно кто-то невидимый заткнул захлебывающиеся слюной пасти. И в наступившей тишине раздался громкий протяжный стон волчицы Милавы, а искажённое сладострастием её лицо надолго врезалось в память потрясённого Изяслава. Он едва не сел на землю от усталости, но плечи Доброги и Тыри не позволили ему даже покачнуться. А волчий вой вновь взметнулся небесам, и ноги Изяслава принялись с остервенением топтать и без того уже утоптаннную сотнями ног площадку на вершине священного холма.
И вновь Милава и Ладомир - волчица и волк, богиня Макошь и бог Перун - были в центре круга. И уже Ладомир преследовал Милаву, загоняя на каменное ложе, и пена напала с его клыков прямо под ноги танцующим.
Милава сдалась раньше, чем Изяслав задохнулся от быстрого танца, поскольку Перуново сердце заходилось в невероятном по частоте ритме. И вновь вой оборвался, заглушённый Ладомировым рыком и Милавиным стоном у Перунова камня. Ритм то спадал, то учащался, а Изяслав не ощущал уже ничего кроме дикой усталости, но Ладомир с Милавой всё кружили и кружили в танце, неизбежно возвращаясь к каменному ложу. Семь раз вставала в позу волчицы Милава и семь раз оглушал холм торжествующий рык Ладомира. А после седьмого раза всё закончилось, сердце Перуна смолкло. Изяслав непременно упал бы, если бы его не поддержал Доброга. Волхвы пошли по кругу с чарками в руках, и Изяслав с жадностью припал к кисловатому питью, не отдавая себе отчета в том, что он пьёт - то ли вино, то ли колдовской напиток из трав. Но после нескольких глотков сил у него неожиданно прибавилось, и он смог прояснившимся взором обвести вершину холма.
Костры уже затухали, но в руках у волхвов вспыхнули факелы, в свете которых блестели от пота обнажённые тела Ладомира и Милавы. Изяславу показалось на миг, что одеревеневшие над священным камнем бог и богиня тоже покрыты капельками пота.
Волчьи пасти, украшавшие Ладомира и Милаву во время случки, были отброшены на правое плечо, а их собственные обнажившиеся головы венчали теперь сплетённые в кольца цветы. В таком виде они и двинулись вниз с холма под радостные вопли столпившихся у подножья людей. Следом за божественной парой шли волхвы, а за волхвами все те, кто участвовал в свадебной церемонии, в том числе и взмокший от пота Изяслав. Пройдя сквозь толпу, Перун и Макошь скрылись в зарослях ближайшего леса, куда за ними не последовал никто, даже седобородые старцы. Огромная толпа мгновенно распалась и растворилась в темноте, и только на священном холме продолжали догорать костры, в ожидании первых лучей от выкатывающейся на небосвод Даждьбоговой колесницы.
Изяслав проспал едва ли не весь день на дне Вилюгиной ладьи, а когда продрал глаза, то увидел заросшие лесом берега и даже не сразу осознал, где он сейчас находится. Двадцать пять Велюгиных и пятнадцать Изяславовых мечников дружно работали вёслами, загребая двинскую воду, и, казалось, даже не чувствовали усталости после бессонной ночи. Изяславу вдруг пришло в голову, что он не видел Вилюгу на священном холме, а про его мечников и вовсе ничего сказать не мог, поскольку помнил в лицо лишь немногих.
- Вилюга кланяется греческому богу, - усмехнулся в ответ на его вопрос Доброга, которого он сменил на весле. - Вольному воля.
О греческом боге Изяслав знал мало, слышал только, что его печальники есть в Киеве и не только среди торговцев, но и среди славян. Ладомир как-то обронил при Изяславе, что греческий бог - бабий бог и мужу в силе не пристало ему кланяться. Сказал он это, кажется, по поводу пасынка своего Мечислава, которого родная мать приохотила к чужой вере.
Но Вилюга был не малым дитём, а дельным мечником, которого уважали и товарищи, и сам плешанский воевода. Выходит, что и без Перуновых хлопот не угасло мужество в груди этого человека.
Изяслав так заинтересовался Вилюгиным богом, что на ближайшем привале не удержался и завёл об этом разговор, не очень надеясь на откровенность смурного мечника. Но Вилюга неожиданно охотно откликнулся на вопросы молодого боярина, благо никто их не слушал в эту сумеречную пору. Напахавшиеся веслом гребцы спали как убитые.
- Всё от Бога единого, боярин, от него мы пришли на эту землю и перед ним нам ответ держать придётся за прожитую жизнь. И у каждого человека этот ответ свой. А стаей кланяются только идолам, которые и не боги вовсе, а чурки деревянные. Оттого и поливают их человеческой кровью, чтобы вызвать страх у неразумных. А истинный Бог велит жить по-доброму, не беря чужого и кровь понапрасну не проливая.
- А нак же ты кровь льёшь? - указал тут же на несоответствие Вилюге Изяслав.
- Я не своей волей кровь лью, а княжьей. Потому что должны быть на земле те, кто указывает, и те, кто выполняет эти указы. А иначе никакого порядка не будет, если всяк начнёт чудить по-своему. Один бог на небе и один князь на земле - вот нак должно быть. А если князь перед Богом виноват, то с него и спросится, а простой мечник не вправе судить князя, потому как только за свои грехи в ответе.
Изяславу понравились заветы Вилюгиного бога. Так ведь не только с князя, но и с воеводы спрашивать нельзя, а плешане спросили с Изяслава за то, в чём он не был виноват вовсе. А если по заветам греческого бога брать, то спросить с него мог только князь, ну и сам бог, пред которым Изяславу надлежало предстать только в конце жизни.
– Так или нет?
- Так, - подтвердил Вилюга. - В той суши не один ты, а вся Плешь была виновата, поскольку в грехе живут люди и кланяются кровавым идолам.
- Но дождь-то пошёл, - вздохнул Изяслав. - Стараниями Милавы и Перуновых волхвов. И пошёл он как раз в то мгновение, когда Белые Волки ступили на плешанскую пристань.
- На тех ладьях и я плыл, - напомнил Вилюга. - А я идолам не кланяюсь. Дождь, о котором ты говоришь, пролился не только на плешанскую, но и на соседние земли, где ни о Милаве, ни о волховании Перуновых ближников не слышали ничего. И без усилий волхвов пролилась бы милостью Божьей живительная влага на иссохшую землю. Потому что всё в Его власти, но в отличие от идолов деревянных он кровавых жертв не требует от людей, а наоборот сам пожертвовал своим сыном, чтобы искупить людские грехи. И теперь всякий уверовавший в Христа и живущий по его заветам достоин войти в райские врата, а идолопоклонникам придётся гореть в аду.
- Так я ведь о тех христовых заповедях ничего не слышал прежде, - возмутился Изяслав. - За что же с меня спрашивать?
- Но теперь-то услышал, - Вилюга подбросил веток в затухающий костёр. – Значит в твоей воле теперь, боярин, жить ли дальше во грехе, губя свою душу, или обратить свой взор на светлый лик, дарующий вечность в награду за душевную чистоту.
На Изяслава, разговор с Вилюгой произвёл сильное впечатление, и на протяжении всего трудного пути до Киева он думал о греческом боге, столь непонятном в своём отрицании крови и столь бескорыстном по отношению к людям. Боги славянские спрашивали со всех скопом - и с тех, кто был виноват, и с тех, на ком никакой вины не было. А перед богом греческим отвечать надлежало только за себя. И просить можно было тоже для себя, для своей пользы, потому как боярин, чтобы хорошо служить богу и князю, должен быть сильным. А Изяслав ныне слаб. Славянские боги его обидели, и обидели без вины - просто выпало на его долю нести горечь унижения и обиды ради общего блага. Несправедливо это. Изяслав на богов тоже был в обиде, в особенности на Перуна, который ни за что ни про что согнал сына первого киевского боярина с Плеши и отобрал у него жену, чтобы отдать её своему ближнику Ладомиру. И пожаловаться Изяславу некому, поскольку всё делалось волею богов. И остался молодой боярин вроде бы и при жене, но без жены, не имея на её тело никаких прав. Оно, может быть, не большая это потеря, поскольку Милава внушала ему прежде только неприязнь, но всё равно обидно. И Белицу она у него отняла, отослав своей волей холопку на дальнюю усадьбу, и грозила продать в чужие земли, если Изяслав станет её домогаться. Вот как обидели славянские боги сына Ставра - в своём доме он теперь не хозяин и волею собственной жены - изгой.