Сереге не терпелось исследовать ход, и черт с ней, с этой кнопкой, – только как предупредить ребят? На всякий случай он достал мобильный из кармана… Чудес не бывает: не ловит в подземелье!
Интересно, а что будет, если парни начнут его искать, поднимутся в правую башню и увидят, что комнаты на месте нет? Хотя, скорее, когда лифт уезжает, то и дверь в комнату блокируется, так что они будут стоять у двери, недоумевая, отчего она заперта… Потом взломают и увидят шахту лифта! Они все поймут и пустятся вослед Громову!
Эта мысль полностью утешила Серегу. «Значит, будем продвигаться вперед!» – весело подумал он. Любил он, Громов, приключения.
Хорошо начальства рядом нет: а то бы услышал он фразочку: «Любишь ты, Громов, приключения на свою жопу! А что весь отдел подставляешь, об этом ты думаешь?!»
Какой отдел он подставляет, мать ва… мама родная? Без его, Серегиной, любви к приключениям, они бы не раскрыли и половину преступлений! Тех, которые числились по их отделу с характеристикой «высокая раскрываемость»! За которые начальство получало звезды на погоны и медали! Плюс дела, которые приносил Кис, – они все тоже шли под грифом «любовь к приключениям»! Медалей и звездочек Сереге не надобно, – а уж Кису тем более! – но хотя бы признание… Даже не признание, на фиг оно ему, – просто чтобы перестали бухтеть и относились с пониманием…
Серега сделал несколько шагов по подземному ходу, как вдруг услышал, что комната-лифт тронулась наверх. Он оглянулся. Вряд ли лифт кто-то сверху вызвал, Серега ведь тщательно изучил вход в комнатку: ничего там не наблюдалось похожего на кнопку вызова! Скорее всего, в ее механизм была заложена такая программа, что комната сама возвращается на место через несколько минут…
Значит, его ребята ничего не поймут.
«Ладно, – решил Серега, – ход выведет меня куда-нибудь, верно? И тогда я сумею им позвонить!»
Ему почему-то представлялось, что ход должен привести к какой-то заправке, где у бандитов наготове машины… Или, в крайнем случае, в гараж, где, опять же, стоят запасные машины…
…Подземный ход представлял собой коридор, – не лабиринт, созданный природой или оставшийся от каких-либо карьеров. Нет, этот тоннель был вырыт сознательно, с понимаем конечной цели, конечного объекта!
Да только где же он, конечный объект? В темноте, которую Серега разгонял фонариком, коридор казался бесконечным, а чувство дистанции давало сбои. Сколько он прошел? Полкилометра? Километр?
Он не смог бы сказать. В ирреальности подземелья, где время от времени приходилось пригибать голову, чтобы не задеть макушкой земляной потолок, где приходилось продвигаться иногда на ощупь – Серега экономил батарейку фонарика, – метры с километрами слились, спутались…
Наконец он увидел узкий луч света, пробивавшийся впереди. Выход! – констатировал Громов и с удвоенной энергией направился к нему.
Добрался до двери – скорее, крышки люка, обшитой ржавыми железными листами. Вытащил пистолет и осторожно толкнул ее плечом: поддастся или нет?
Поддалась. Серега немного подождал. Затем осторожно высунул голову из проема. Увидел глухой лес вокруг…
И тут же свалился, оглушенный ударом по макушке.
* * *
«Встать, суд идет!»
Темнота, темнота. Жара. Юля задыхается. Юлю тошнит. Конечно, ведь она беременна! Суд идет… Идет, идет, идет, прямо на нее! Черное, огромное, как поезд в ночи с желтыми безжалостными глазами, – еще немного, он раздавит ее, ведь Юля лежит на рельсах! Поезд… Воды… Дайте воды, пи-и-ить!
«Принесите жене подсудимого воды!»
Вода течет по горлу. Поезд встал, оглушающе взвизгнув тормозами. Тошнота немного отступила.
В темноте слабо мерцают лица: вот женщина-судья, усталая, с крашеными кудряшками, смотрит враждебно в самое-самое темное место, где ни один луч не доставал лица ее Гарри…
Из этой непроглядной темноты медленно просачивались слова, произнесенные его голосом, его глубоким, спокойным баритоном: «Вину не признаю»…
Конечно! Как он, Гарик, может признать вину, если он не виноват?! Весь этот процесс затеян взяточниками, которые хотят повесить на ее мужа какие-то жуткие дела лишь с одной целью: получить откуп! Так объяснил Гарри. И Юля не сомневалась ни в одном его слове.
Почему она не видит его лица? Почему он не смотрит на нее?! Почему так темно?!
…Он давно не смотрит на жену, давно! С тех пор, как она через адвоката передала ему радостную новость: что ждет от него ребенка!
Пить. Дайте пить! Гарик не смотрит на нее, не хочет, не верит, он проклял ее за измену… Которой не было!
Как душно… как плохо… округлившийся живот давит на диафрагму… Юле не хватает воздуха, пот течет с висков на шею.
Гарик, посмотри на меня! Посмотри, ведь я жена твоя, я твоего ребенка ношу, Гарри!
Но он не смотрит. Юля задыхается от жары и от слез.
Вердикт рухнул: восемь лет колонии строгого режима. Вердикт рухнул, и Юля рухнула.
Адвокат подхватил ее, заботливо усадил обратно на скамью, помахал своей тетрадкой, где находился конспект речи, ничему не послужившей.
Вот что осталось Юле после этого дня: приговор в восемь лет и презрение Гарика.
Вот как она лишилась мужа, а ее ребенок – отца.
Колдунья смотрела на женщину, метавшуюся на топчане в бреду. Юля то хваталась ладонью за горло, словно ее тошнило, то ласково поглаживала себя по животу, то вскидывала руки, что-то неразборчиво восклицая.
Ирина Тимофеевна – так звалась она до того, как стала Колдуньей, – давно загубила свою жизнь. В содеянном она не раскаивалась, равно как и свое, уже многолетнее, отшельничество не считала искуплением, просто иного выхода не было. Иначе бы отшельничала она в колонии.
С тех пор, как Ирина Тимофеевна превратилась в Колдунью, в ее доме на опушке леса побывало немало людей. Нет, не о посетителях речь, приходящих за ее отварами и настойками, – о пленниках. Им она никогда не сочувствовала. Скорее, даже радовалась: они тоже загубили свою жизнь, не одна она на свете! Не злорадствовала, нет, просто радовалась тому, что не одинока в черном деле загубления собственной души.
Но эта молодая женщина, метавшаяся сейчас перед ней под действием «зелья», – личная рецептура Ирины Тимофеевны, ее гордость, можно сказать! – она была иной.
Она никого не загубила, ни других, ни себя. Хоть Колдунью никто не посвящал в подробности, но она уже привыкла, в отшельничестве, воспринимать людей и явления обостренной интуицией. И точно знала, что, напротив, это Юлю пытаются загубить…
Что резко меняло отношение Колдуньи к пленнице. Впервые за много-много лет. Сколько их, лет? Пятнадцать? Семнадцать? Колдунья уже и вспомнить не могла.
И не хотела.
Но за многие-многие годы в ее подвале впервые появился человек, к которому она испытывала нечто, похожее на сочувствие.