В Советском Союзе пестовали культуру политического эха. «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост», «Гардиан», «Цайт», «Шпигель», «Монд» или «Република» помещают положительный комментарий о СССР и его вожде или с помощью ножниц превращаемый в таковой. Прелестно. Миллионными тиражами такой комментарий воспроизводится в наших газетах. Смотрите, нами восхищаются, завидуют, что у нас такие успехи, такой лидер.
А как обходились с критикой? То, что радиоголоса круглосуточно вещали на 15–20 миллионов постоянных слушателей в СССР, журналы и газеты так или иначе, но тоже достигали сотен тысяч читателей в стране, переводилось, снабжалось грифом «совершенно секретно» и в опломбированном пакете развозилось курьерами по «малому кругу». Случалось, что этот круг состоял из одного человека – генерального секретаря.
Монополизация информации и ее производных, возможно, является худшим из всех подвидов деспотизма. Ведь даже самые мощные прожекторы не высветят суть явлений, лучшие зеркала не отразят обратную сторону вещей. Но заведенный диктатором Сталиным «порядок» продолжался при отце русской демократии М. С. Горбачеве. Он оберегался с той же, если не большей, тщательностью, ревностью, мелочностью.
Что ни говорите, самые великие деспоты – мы сами по отношению к самим себе. Едва заведется неординарная мысль, мы гоним ее, как бастарда, прорежется благой порыв, мы давим его, как досаждающее насекомое. Самая великая провинность утопистов – намерение открыть человека в человеке. На языке хулителей утопий это называлось «выведением новой породы людей». И многие заглатывали фальшивку, не пробуя ее предварительно на вкус.
Вы не спрашивали себя, как так получается: малыши, не умеющие связать и пары слов на своем языке, отлично понимают иноязычных сверстников. Они умеют объясняться с братьями меньшими, а те с доверием идут им навстречу. Не потому ли, что у всех живых существ общие предки – дети? Открывая мир, ребенок, как правило, не стремится его разрушить и подчинить. Но вскоре заложенный от рождения позитив меркнет, стирается, пропадает. Его замещают и вытесняют каноны, те самые, что не отдельных индивидуумов лишают индивидуальности, но целые эпохи. Иными словами, мужая, ребенок не только приобретает, он многое теряет.
По моим понятиям, человека развращают и богатство, и бедность; и опасность, и безопасность; и информация, и дезинформация. Уберечь бы дитя от порочного круга соблазнов, с него бы началась та самая «новая порода» человека. Не придумывать и выводить нечто невиданное, а не портить то, чем одаривает нас природа.
Изъяны и издержки цивилизации – открытая книга с античных времен. «Урожай самых мудрых и прекрасных наблюдений над человеческими нравами снят, и нам остается лишь подбирать колосья…» – констатировал в конце XVII в. Жан де Лабрюйер. Что мир наш крайне несовершенен по любым параметрам, ныне уверено громадное большинство людей. Техника, особенно военная, переживает за неполные полвека третью революцию. Но как пять или больше тысяч лет назад, кто-то за кого-то определяет, чему быть и чего не сметь. Мужчины решают за женщин, реже наоборот, старики – за молодежь, «великие» нации – за «малые», сильные – за слабых. Чужую беду руками разведу. Свою под сукно спрячу.
В политике люди – приматы. Орудия насилия менялись, а философия насилия будто застыла. Как в XXIV в. до н. э. при фараоне Пиопи I, так и в конце 2-го тысячелетия н. э. властители цепляются за понятия «опустошения и замирения». Кто он, к чему себя предназначает человек, который стал могущественнее человечества со всем его прошлым, настоящим и будущим? Быть варваром из варваров или продолжателем дела Прометеева?
У человека, как и у ракеты, им сотворенной, самое опасное заключено в голове. Если верить апологетам силы, то спасет, не обязательно помилует, оружие. Атомным теперь китам надо доверить нести Землю дальше. Лазерному или инфракрасному глазу следить из космоса за порядком на ней. Меньше всего заботит, что главными жертвами войн, ведись они роботами, останутся народы. А последнее слово техники все человечество может вообще не услышать.
Диалектика момента в крутом изменении соотношения между желательным и данным. Вместо того чтобы вывести рассудок на господствующие высоты в себе самом, человек все еще присматривает таковые на местности или на военно-политической карте.
Чтобы обнаружить новую звезду во Вселенной, нужны более совершенные телескопы. Чтобы открыть опасность там, где вчера еще теплилось сотрудничество, достаточно закрыть глаза на факты. В отличие от прежних поколений мы материально оснащены для того, чтобы не гадать, не двигаться на ощупь, чтобы знать наперед. Все, что было позавчера или вчера, устарело, оно, как и все, что мы делаем и говорим сегодня, не может быть эталоном для завтра и послезавтра. Завтра выдаст собственные ответы и выдвинет новые проблемы. Бессмысленно придумывать вечные рецепты. Задача политики видится в другом – в переводе на язык действий потребностей развития и самой жизни, в недопущении того, чтобы небрежение возможностями сейчас не делало неразрешимыми проблемы завтра.
«Мысль изреченная есть ложь» (Ф. Тютчев). Но смолчать, может быть, почти равнозначно тому, чтобы предать. Неизреченное предостережение против опасности суть преступление прежде всего перед потомками. Мы программируем их будущее без их спроса, навязываем, передавая оружие как эстафету, привычный нам образ мысли и жизни.
Что-то не оформилось до конца, не всему сразу нашлось точное слово. Самое сложное – обозначить место национальным интересам в системе международных координат. Деидеологизация внешней политики через отношения между народами вместо отношений между государствами? Мысль почти сказочная, но не слишком обещающая.
Меня, конечно, не меньше, чем других, касается афоризм: верить в прекрасное гораздо проще, чем не делать плохого. Редкую мысль удавалось довести до ума, не всякую даже выразить внятно. Порой сознательно приходилось выражаться неясно, чтобы исподволь приблизиться к истине, не спугнув тех, кто присвоил право гонять всех и почти каждого от Понтия к Пилату.
В 1972 г., отвечая на вопрос председателя немецкого олимпийского комитета В. Дауме, что понравилось и что не понравилось мне на Мюнхенских играх, я высказал сомнение в правильности концепции олимпийских соревнований как таковых. Они превращены в продолжение конфронтации между нациями и подстегивают национализм, а надо бы с их помощью добиваться противоположного. Как? Распустив на время Игр любые национальные команды, организовав соревнования по возрастам. Повторил то же самое пятью годами позже в связи с заседанием Международного олимпийского комитета. С одинаковым нулевым результатом.
Называйте, как хотите, – пацифизм, романтизм, идеализм. Они и в спорте не проходят, а тут высокая политика. Говорят, с возрастом больше понимаешь, меньше чувствуешь. Не знаю, не знаю. Из Бонна я возвращался в Москву с обостренным восприятием необходимости отказа с обеих сторон от доктрин взаимного гарантированного уничтожения в пользу доктрин гарантированного совместного выживания. Сегодня и на будущее общим знаменателем в политике должно стать достижение не баланса сил, а баланса интересов.
Для этого, однако, надобно совершить конверсию всего мышления, а не только военной экономики. Для этого политике предстоит вернуть себе утраченную нравственность. Нравственность в толстовском смысле: нравственно то, что служит на пользу моему «я». Это – нравственность дикости.