Вика поняла. Она поняла, что мама, хоть и мама, но – не права. Совсем не права. Просто караул, как не права. Вика перестала плакать. Она знала, что никогда не сделает того, чего требовала мама. И не потому, что могут поймать, посадить, а потому, что это был е-е дедушка. Ее! Ее, а не Петин!.. Слова опять были неправильные, но… Но как-то так…

– А если меня поймают? – спокойно спросила Вика, не волнуясь, а проверяя, что ответит мама, как среагирует.

– Этого не будет! Петя – не от мира сего, витает в облаках, ты же его видела. Дите он еще. Если что – скажи, что тебе Петр Александрыч завещал. Я подтвержу. Не прокатит – так не прокатит. А если совсем что – ты еще несовершеннолетняя. И вообще у тебя стресс, состояние аффекта. Ты, может, не соображаешь, что делаешь. И потом – он тебе завещал. Завещал, понимаешь?

Вика понимала сквозь пелену опять выступившей на ресницах росы.

– Ну давай, иди, пока он там один, – добавила мать. – Ты у меня молодчинка, я же помню, как ты тогда лихо провернула с икрой и антикварными пингвинами.

Вика всхлипнула. Она помнила. Икру они ели целую неделю, а пингвинов мама продала, когда померла «Баба-яга» и потребовались деньги на ремонт квартиры. За них какой-то коллекционер прилично заплатил, забрал трясущимися руками, прямо с бантиками, упаковал в вату. В детстве Вике все это казалось нормальным, а сейчас тошнило при воспоминании.

– Доча, давай, удачи тебе! Помни, твое будущее – в твоих руках. Немедленно звони, если что! И если вернется Сергей или его стерва-жена, бросай затею и ничего не бери, поняла?

– Петина мама в Москве уже.

– Ладно. Но если его отец вернется, о шкатулке забудь! Ясно? Обещай мне!

Вика пообещала. Потом она отключила мобильник, посидела еще немного на полу, закрыв глаза и притулившись к углу секретера. Потом встала и подошла к инструменту. Вика верила в то, что дядя Петя – «дядя», которого она всю жизнь мечтала назвать «деда», но так и не решилась, – что деда Петя ее сейчас и видит, и слышит.

– Извини, что не на рояле, – прошептала потолку Вика.

Потолок молчал. Тогда Вика прошептала самой себе, вовнутрь:

– Извини, деда. И стала играть.

Играла она плохо, даже, можно сказать, отвратительно. С ошибками, остановками и повторами, рвано и дергано. И без остановок и повторов, но так же рвано и дергано, как играла, продолжала рыдать в голос.

Виктория так громко рыдала, что Пете пришлось звонить аж трижды, пока ему открыли.

– Привет, – сказал Петя, не отрывая глаз от пола. – Ты здорово играешь. Я заслушался.

4. Реквием еще раз

Что лучше: стать магом-обыкновенусом в одиннадцать или гением-маглом в тринадцать? Петя, не раздумывая, выбрал бы первое. Поэтому, когда судьба подкинула ему второе, он несколько растерялся. Положение осложнялось тем, что было не совсем ясно, в какой именно области он гений. Дед в своем дневнике написал четко: «гений интерпретации». И чё? Если б он написал «гений в области поэзии», или «будущий великий архитектор», или «из него вырастет непревзойденный хирург» (хм, лучше, конечно, банкир или финансист, но хирург тоже ничего). А тут – «гений интерпретации». Пойми пойди, к чему такой талант приложить!

Петя хотел залезть в Инет, погуглить: может, у слова «интерпретация» есть еще какое-нибудь значение? Но Инета не было. Тогда Петя покрутил в руках открытку, аккуратно подписанную дедом: «Елка, которая пароход, авторская работа Петра, 3 года 10 месяцев», и отправился к Вике. Он помнил, что делал эту открытку в тот день, когда Вика выдала ему, что Деда Мороза в природе не существует.

Перед Викиной дверью Петя замялся. Ему вообще-то стало стыдно. И пусть это чувство устарело, как Витя Малеев с его пионерскими заморочками, но оно выползло, заняло круговую оборону и убираться обратно в подкорку не собиралось. Пете было стыдно. Как он мог так себя вести с посторонней девушкой? Такое поведение было бы простительно обычному простому парню из глубинки или там откуда. Но он же гений! Гений, хоть пока и неизвестно, чего конкретно. А гений и злодейство – две вещи, как уверял еще Пушкин, несовместные.

Вика открыла не сразу. Сначала доиграла. Она разучивала какую-то грустную сложную вещь и постоянно сбивалась. Наконец открыла.

– Привет, – сказал Петя, не отрывая глаз от пола. – Ты здорово играешь. Я заслушался.

Вообще-то он врал. Как можно заслушаться классикой, да еще в таком жутком исполнении?

– Привет, – ответила Вика.

«Ты на меня не злишься?» – хотела сказать она, но не сказала.

«Ты на меня не злишься?» – хотел спросить он, но промолчал.

Еще Вика собиралась сказать: «Извини, что я тебя обозвала!», но опять не раскрыла рта.

А Петя еще хотел произнести практически то же самое, но не успел собраться с духом. Открытку с елко-пароходом он держал за спиной. Точнее – за попой. Вика не обращала внимания на то, что он прячет одну руку за попой. Она смотрела в сторону и тоже в пол. Петя все-таки заметил, что она ревела.

– Я… – сказал Петя, – я хотел спросить… Ты что за вещь играла?

Он, конечно, совсем не об этом хотел спросить.

– Реквием, – прошептала Вика. – Моцарта. Петя молчал. Он планировал начать разговор иначе и теперь лихорадочно соображал, как вывернуть на подготовленную фразу.

– Это очень известное произведение, – продолжила Вика.

Петя кивнул. Надо было красиво извиниться и спросить об открытке. Но извиниться красиво-картинно мешала совесть, верная подруга стыда. Эти двое требовали какого-то другого извинения, не киношного, без подготовки.

– Я играла его деду, в смысле – твоему деду. На вашем рояле. На нем совершенно иначе звучит.

– Да, – сказал Петя.

Он как-то не очень уверенно это сказал, и Вика подумала, что это было не «да…», а «да?», и с жаром продолжила:

– Да! Еще как иначе! Не веришь?

Петя пожал плечами. Теперь извиняться было бы совсем глупо.

– Я могу сыграть то же самое на рояле, и ты обязательно почувствуешь разницу! – заявила она.

– Ну, если ты не устала… – Петя подумал, что на своей территории ему будет проще расспрашивать о том дне, когда он стал гением.

– Что ты! – улыбнулась сквозь почти уже не блестящие глаза Вика. – Какое там «устала»! Я несколько часов спокойно могу играть. А если перед концертом или экзамом, так и весь день.

«Ужас!» – подумал Петр.

Они вошли в квартиру деда. Вика, переступив порог, закусила губу, но плакать не стала. Прошла сразу к роялю. Открыла крышку, села, вздохнула.

«Некрасивая она, – подумал Петя. – Может, потому, что с красным носом? И глаза опухшие… Нет, все равно так себе, на троечку. Но стройная. А раньше вроде толстухой была. Или нет? Не помню…»