«Что вы хотите сделать? – сказал я ей тогда. – Погубить себя навсегда? Пусть приходят, мне-то что? Кого убедите вы, что я здесь не с вашего согласия? Кто, кроме вас, дал бы мне возможность проникнуть сюда? А ключ, который я получил от вас и ни от кого другого не мог получить, – вы станете объяснять, для какой цели он предназначался?» Эта краткая речь не успокоила ни ее огорчения, ни ее негодования, но привела к покорности. Не знаю, был ли красноречив мой тон, но жесты мои, во всяком случае, красноречием не отличались. Какой оратор может притязать на изящество в положении, когда одна его рука – рука насильника, а другая – рука любви? Если вы ясно представляете себе это положение, то согласитесь, что оно по крайней мере благоприятствует нападению. Но ведь я совершенный несмышленыш, и, как вы сами говорите, последняя простушка, пансионерка может обращаться со мной как с младенцем.
Данная же простушка, в каком отчаянье она ни была, все же уразумела, что надо на что-то решиться и идти на соглашение. Так как мольбы оставляли меня непреклонным, ей пришлось перейти к предложениям. Вы, может быть, думаете, что я за дорогую цену уступил эту важную позицию? Нет, я все обещал за один поцелуй. Правда, когда поцелуй был получен, я не сдержал обещания; но на то у меня имелись основательные причины. Как мы условились – будет ли он принят или дан? Торговались мы, торговались и пришли к соглашению насчет второго поцелуя, с тем, что он будет ею принят. Тогда я обвил ее несмелые руки вокруг своего тела, а своей рукой любовно прижал ее к себе, и поцелуй мой был действительно принят, принят самым настоящим, самым исправным образом, так что даже с любовью нельзя было бы сделать это лучше.
Такая добросовестность заслуживала награды, поэтому я тотчас же исполнил ее просьбу. Рука моя отдернулась, но, не знаю уж, как это получилось, – сам я очутился на ее месте. Вы полагаете, что тут я стал стремителен, пылок – не правда ли? Ничего подобного. Уверяю вас, у меня появился вкус к медлительности. Раз ты уверен, что придешь к цели, для чего торопиться в пути?
Нет, кроме шуток, я не прочь был понаблюдать, какова может быть сила случайности, и здесь она предстала мне в чистом виде, без всякой посторонней примеси. А ведь ей пришлось преодолеть любовь, и к тому же любовь, поддержанную целомудрием или стыдливостью, а главное – подкрепленную мною же вызванным и весьма сильным раздражением. У случайности не было союзников. Но она все время представлялась, все время присутствовала, а любовь была далеко.
Чтобы обеспечить себе свободу наблюдения, я схитрил и пользовался силой только в той мере, в какой лишь ею можно было чего-то достичь. Но если мой прелестный противник, злоупотребляя моим попустительством, готов был от меня ускользнуть, я удерживал его тем же самым страхом, который, как я мог уже убедиться, имел столь благоприятное воздействие. Так вот, безо всякого иного принуждения, нежно влюбленная, позабыв свои клятвы, сперва уступила, а затем согласилась. Правда, после этого первого мгновения снова дружно хлынули упреки и слезы. Не знаю, искренни они были или притворны, но, как всегда бывает, они прекратились, как только я занялся тем, что действительно стал давать к ним повод. Так слабость сменялась упреками, упреки – слабостью, но в конце концов расстались мы вполне довольные друг другом и в столь же полном согласии насчет свидания на сегодняшний вечер.
Я удалился к себе лишь на рассвете, изнемогая от усталости и желания спать. Однако и тем и другим я пожертвовал стремлению встать к утреннему завтраку. Я до страсти люблю наблюдать, какой вид имеет женщина на другой день после события. Вы и не представляете, какой он был у Сесили! Она с трудом передвигала ноги, все жесты были неловкие, растерянные, глаза все время опущенные, опухшие, с темными кругами! Круглое личико так вытянулось! Ничто не могло быть забавнее. И мать ее, встревоженная этой сильной переменой, впервые проявила к ней довольно ласковое внимание! И президентша тоже хлопотала вокруг нее. О, что касается ее забот, то она отпускает их лишь в долг. Наступит день, когда ей можно будет вернуть их, и день этот недалек. Прощайте, прелестный друг.
Из замка ***, 1 октября 17...
От Сесили Воланж к маркизе де Мертей
Ах, боже мой, сударыня, как я огорчена, как я несчастна! Кто утешит меня в моих страданиях? Кто поможет мне советом в моей растерянности и смятении? Этот господин де Вальмон... а Дансени! Нет, мысль о Дансени приводит меня в отчаяние... Как рассказать вам? Как вымолвить?.. Не знаю, что и делать. А между тем сердце мое переполнено... Мне надо с кем-нибудь поговорить, а вы – единственная, кому я могла бы, кому я осмелилась бы довериться. Вы ко мне так добры! Но сейчас вам не следует быть доброй: я этого недостойна. Больше того: я даже не хотела бы этого. Сегодня здесь все оказали мне столько внимания... но из-за него мне стало только хуже, настолько ощущала я, что не заслужила его! Напротив, браните меня, браните меня хорошенько, ибо я очень виновна.
Но потом спасите меня. Если вы не будете так добры, чтобы дать мне совет, я умру от горя.
Узнайте же... рука моя дрожит, как вы сами видите, я почти не в силах писать, лицо у меня все в огне... Ах, это и впрямь краска стыда. Что ж, я пересилю стыд: пусть это будет первым наказанием за мой грех. Да, я вам расскажу все. Итак, знайте, что господин де Вальмон, который до сих пор передавал мне письма господина Дансени, вдруг нашел, что это слишком трудное дело, и захотел иметь ключ от моей комнаты. Могу уверить вас, что я не соглашалась; но он об этом написал Дансени, и Дансени потребовал того же. А я – ведь мне так больно отказывать ему в чем-либо, особенно с тех пор, как мы в разлуке, от которой он так несчастен, – я в конце концов согласилась. Я не предвидела несчастья, которое из-за этого произошло.
Вчера господин де Вальмон, воспользовавшись этим ключом, пришел ко мне в комнату, когда я спала. Для меня это было такой неожиданностью, что я страшно испугалась, когда он меня разбудил. Но он сразу заговорил, я узнала его и не стала кричать. И, кроме того, сперва мне пришло в голову, что он принес мне письмо от Дансени. Однако это было далеко не так. Вскоре он захотел поцеловать меня, и в то время как я, вполне естественно, стала защищаться, он изловчился и сделал то, на что я не согласилась бы ни за что на свете... Он стал требовать вместо этого поцелуя. Пришлось уступить. Что я могла сделать? Я попыталась звать на помощь. Но, во-первых, у меня не хватило сил, а во-вторых, он убедил меня, что, если кто-нибудь придет, он сумеет свалить всю вину на меня. И, правда, легко было бы это сделать из-за ключа. После этого он все-таки не ушел. Он захотел второго поцелуя, который – уж не знаю как и почему – всю меня взволновал. А потом стало еще хуже, чем вначале. О, это, разумеется, очень дурно. Ну, а под конец... избавьте меня от необходимости досказывать, но я несчастна так, что несчастнее быть нельзя.
В одном я себя больше всего упрекаю и все же обязана вам об этом сказать – боюсь, я защищалась не так решительно, как могла бы. Не знаю, как это получилось. Разумеется, я не люблю господина де Вальмона, совсем наоборот. И все же были мгновения, когда я вроде как бы любила его. Вы сами понимаете, что это не мешало мне все время говорить: «Нет», но я чувствовала, что поступаю не так, как говорю. И это было как бы вопреки моей воле. И ко всему еще я была в таком смятении! Если в подобных случаях всегда так трудно защищаться, надо выработать привычку к этому! Правда и то, что господин де Вальмон умеет говорить таким образом, что просто не знаешь, как ему ответить. Словом – поверите ли, когда он ушел, я даже как будто жалела об этом и имела слабость согласиться, чтобы он пришел и сегодня вечером; и это расстраивает меня больше всего прочего.