Мама не говорила, но из ее рта вырывалось огромное количество звуков: она всхлипывала, шептала, фыркала, стягивая с брата брюки, обтирая его, укладывая поудобнее. Это было похоже на обрывки молитв и утешений. Способный говорить – говорит, а те, кто не может, ведут лошадь в стойло, разводят огонь, греют воду, нарезают из тряпок бинты, чтобы перевязать рану.
Но мама не вытерпела. Она первая нарушила установленное ею правило и задала вопрос, на который я должна была ответить.
– Что случилось?
Я уставилась на нее. Что бы я ни ответила, она все равно разозлится.
– Переселенцы? – спросила она.
Я покачала головой. Но она не поняла.
– Что ты имеешь в виду?
Я провела пальцем по горлу. Ее глаза расширились. Она упала на стул.
– Кто? Мы или они?
Я постучала по груди и замотала головой. Ну как же ей сказать?
– Пе-е-се-ы.
– Да?
– Ух-ии.
Она нахмурилась.
– Ушли?
Я кивнула. К счастью, некоторые звуки у меня получались.
– Бум!
И она сделала то, что я от нее никак не ожидала. Она широко улыбнулась, и я мгновенно перенеслась на пять, семь, десять лет назад, когда она еще была самой счастливой из женщин. В ее голосе звучало торжество.
– Бум? – закричала она. – Переселенцы? Бум?
Я кивнула. Она приложила ладони к щекам и сквозь слезы рассмеялась. Встав со стула, она подхватила юбки, приподнялась на цыпочки и затанцевала.
– Бум! Бум!
Как будто мне было два года и я произнесла свои первые слова. Или она потеряла разум.
Тут застонал Даррелл, и мама снова стала серьезной. Ранение сына стало еще одной заботой, но и радости по поводу победы над врагом она тоже не могла не испытывать. Мы живы и мы не потерпели поражения в войне.
Мне было приятно, что она никогда не узнает о том, что именно я стала причиной ее недолгой радости.
Ее голос прервал мои мысли на этот счет.
– Кто-нибудь в деревне еще знает о том, как закончился бой?
Я замотала головой. Неужели она пошлет меня?
– Вообще-то я должна послать тебя, – проговорила она, сверля меня взглядом. Потом пожала плечами. – Они и так скоро узнают. Лучше мы с тобой и с Дарреллом дождемся завтрашнего дня дома, и будь что будет.
И вот я дома. Вот уж не думала, что снова здесь окажусь. Я дома и режу бинты.
Полковник принес мне одежду, когда у меня начались менструации. Я была вынуждена ему рассказать, иначе он бы сильно разозлился.
После первой менструации начались прикосновения.
Я сидела на полу на соломе и мыла посуду. Я хотела встать, но он нагнулся ко мне. Потом он ушел и отсутствовал целый час.
Я проснулась от того, что он гладил меня по ногам. Заметив, что я открыла глаза, он сел на стул.
Мы легли уже под утро. Даррелл лежал чистый в удобной постели, мы напоили его виски.
Наконец мама дала выход слезам.
– Хоть Даррелл ко мне вернулся, – сказала она мне. Я не ожидала от нее такой откровенности. Правда. Слишком долго ее не было между нами.
Ее глаза были красными и опухшими, она разглядывала меня как будто впервые.
– Спасибо.
Прожив в хижине несколько недель, я попыталась убежать. Я заметила, что он каждое утро на некоторое время уходит зачем-то далеко в лес. Я набралась смелости, вышла из хижины, и на цыпочках пошла в противоположном направлении. Через двадцать шагов я побежала, а еще через пятьдесят он меня нагнал. Я никогда не видела и не слышала, как он приближается. Я шлепнулась на пятую точку, его лицо нависло надо мной. В зубах он сжимал свой охотничий нож.
Он волок меня обратно в дом, держа одной рукой, свистом заглушая мои рыдания, запер в комнате и два дня не давал еды и не выпускал в туалет.
Как я могла обо всем этом забыть? Как могла не помнить этого, пробираясь к нему по лесу, чтобы пожертвовать собой ради тебя?
Какие фокусы устраивает мне мой мозг, заставляя сначала забыть обо всем, а потом снова вспомнить?
Он умер. Не уснул в своем кресле, придвинутом к двери, с ножом на коленях. Он умер. Уничтожен. Даже тела не осталось, чтобы похоронить, и не найти останков.
Я представляла себе, как его длинные седые волосы охватывает пламя, как оно окружает голову оранжевым нимбом, пока от волос не остается один пепел. Пламя пожирает его голову, тело, его руки.
Но это не радовало меня. В моем воображении его тело, руки превращались в твои.
На рассвете Даррелл еще похрапывал, а мама, нахмурившись, осматривала его ногу. У меня болело все тело, ну и что. Я не сгорела у позорного столба, не участвовала в бою. Я просто совершила прогулку по лесу.
Я жива! И это все.
Мне не терпелось узнать, как началось утро в Росвелле. Я быстро оделась и переделала всю работу по дому. Как радостно было увидеть Фантом в нашем стойле. Лошади у нас не было со времен моего детства, когда еще был жив папа. Старины Бена давно нет. Я буду чистить Фантом его скребком.
Я села на корточки и почесала Джипа костяшками пальцев, он шлепнулся на землю и подставил мне свой живот. Ты жив! Мы с Джипом имеем право это отпраздновать.
Когда я вернулась в дом, там уже сидела Гуди Праетт. Она рассказывала маме о повязках и лечебных пиявках. Наш ветеран уже проснулся и старательно изображал страдания перед вдовой-соседкой. Я попыталась незаметно выскользнуть, но черные блестящие глаза Гуди меня засекли. Почему мне всегда кажется, что она знает, где я была и кто держал меня в плену?
Я оставила Гуди с мамой и отправилась в город.
Чем мы заслужили такое замечательное утро? Как не стыдно небу быть таким ослепительно голубым, оттеняя ярко-красные и оранжевые листья и прихваченную морозцем траву? Когда еще дымок и сено пахли так сладко, а свежесобранные яйца казались такими теплыми? Когда сливки от нашей старой коровы сбивались в такую плотную пену?
Старушка, наверное, не знала, что и думать о соседстве с Фантом.
Погрузив в тачку корзину с яйцами и ведро яблок, я поспешила в город. Мне нужен был повод. Я прошла мимо твоего дома, но тебя еще не было. Иначе и быть не может. Ты остался, чтобы помочь раненым.