С другой стороны улицы показались ещё люди, одетые в траурные одежды. Они медленно брели к дому. Одни плакали и причитали, другие же шли молча, понуро опустив головы.
— Эй, — окликнул Готфрид проходившего мимо грузного усатого мужчину. — Что тут произошло? Кого-то хоронят?
Усатый подошёл ближе. Это был Рудольф Путцер, скорняк, жену которого давным-давно казнили. Готфрид ожидал увидеть ненависть в его глазах, но ремесленник только чуть приподнял голову и со вздохом произнёс:
— Кузнеца хоронили, Альбрехта Шмидта. Народ с кладбища возвращается.
— Дочка у него осталась и… а вот и она идёт, — продолжал Путцер, небрежно указывая рукой в сторону одинокой фигуры в чёрном.
Готфрид глянул на неё мельком и застыл — это была та самая девушка, которую он видел днём в мясной лавке. Она плелась в хвосте процессии, понурив голову и, кажется, даже плача. Он не смел двинутся с места, провожая взглядом златовласую дочь кузнеца. И пока он молча наблюдал за ней, ремесленник коротко попрощался и бросился к дому, очевидно боясь остаться без места за столом или без угощения. А Готфрид всё смотрел, как процессия втянулась в дом славного старого кузнеца, и как девушка вошла последней и закрыла дверь. Он не узнал её имени, а ему так хотелось познакомиться. Однако решимости недоставало. Да и не время было сейчас — он боялся оскорбить её чувства к умершему.
Обругав себя за нерешительность и решив вернуться сюда через несколько дней, якобы с визитом к её отцу, он приказал извозчику ехать дальше.
Дом Фаульхайма находился на Зихенштрассе, всего лишь двумя кварталами дальше. По странному стечению обстоятельств название улицы буквально означало «улица хилых». Готфрид отпустил извозчика, поднялся на высокое крыльцо и постучал. Внутри слышались рыдания и брань, а также приглушённые разговоры ближе к двери. Через какое-то время всё смолкло, и на пороге показался сам Герман Фаульхайм. Вид его был растерянным и напуганным, домашняя одежда испачкана, вся в мокрых пятнах, а жир на животе и подбородке трясся то ли от страха, то ли от возбуждения.
— А, герр Айзанханг, проходите!
Готфрид поправил пояс со шпагой и вошёл внутрь, разглядывая внутреннее убранство дома, в котором ещё ни разу не был. Ему приходилось бывать в этой части города, и он знал, где живёт Герман, но вот внутрь он входил впервые. Жилище было средненькое — закопчённые потолки и стены, еле освещаемые недорогими масляными лампами, небогатая утварь и теснота. Чего ещё ожидать от дома рядового ландскнехта?
Готфрид последовал за Фаульхаймом в одну из комнат. На узкой постели здесь лежала бледная старуха, чьи тонкие, выгнутые в вечном недовольстве губы тряслись и непрерывно двигались, словно произнося зловещие тайные заклинания. Лоб её покрывала испарина, иногда стекая ручейками в закатившиеся глаза.
Рядом с постелью стоял плешивый священник, скорбно взирая на Готфрида и перебирая в руках чётки.
— Вот, — сказал Герман, отходя в дальний угол комнаты. — Вчера ещё хорошо себя чувствовала, а теперь вот лежит и бормочет что-то. Говорит, что боится. Просила, чтобы её инквизиция обследовала…
Готфрид тяжело вздохнул — когда же это кончится?
— Я её исповедовал, — кротко сообщил священник.
— За доктором посылали?
— Посылали, — закивал Герман, — однако же, он сказал, что фрау здорова. Болезнь её, говорит, душевная…
— Я исповедовал её, — повторил священник, — так что душа может быть спокойна…
— А на что она жаловалась? — спросил Готфрид, коротко кивнув святому отцу.
— Ну, — Герман потупился, — говорила, что опасается, как бы ей не стать ведьмой… Просила позвать кого-нибудь, чтобы он мог проверить, есть ли на ней колдовские знаки или другая дьявольщина…
— Понятно, — обречённо кивнул Готфрид. — Вставайте, фрау Фаульхайм. Я пришёл обследовать вас.
Старуха, до этого момента, казалось, лежавшая на смертном одре, вдруг открыла глаза и перестала что-либо шептать.
— Вставайте, вставайте, — повторил Готфрид, снимая шляпу.
Больная, наконец, с трудом поднялась, и села на постели.
— Что случилось? — спросил он, садясь на крепкий стул напротив неё. — Рассказывайте всё в подробностях.
Старуха оглянулась сначала на Германа, а затем на священника, и, наконец, решилась.
— Я вчера возвращалась с рынка. Шла себе по улице, никого не трогала, несла овощи в корзинке. Как вдруг на меня из подворотни какая-то девка зыркнула. Да так зло, что я даже перекрестилась. Ну, думаю, зыркнула и зыркнула — что с того? Однако же, едва я перешла мост, как меня боднул козёл! — старуха выпучила глаза, ожидая реакции Готфрида, однако же тот остался безучастен. — А потом мне соседка сказала, что так из людей ведьм делают… А утром я заболела.
Герман со священником переглянулись, однако он не заметил в этом взгляде и намёка на иронию — только страх и сочувствие.
— Понятно, — промолвил, наконец, Готфрид. — Смею вас заверить, фрау Фаульхайм, что соседка ваша сама не ведает, что говорит. Ведьмами не становятся таким образом. Более того, ведьмами становятся только по собственному желанию. Для этого нужно отречься от Господа Бога и продать душу дьяволу. Вы ведь этого не делали?
Старуха медленно покачала головой, переваривая услышанное.
— Вот видите. Ведьмовство — это не чума и не лихорадка, которой можно заразиться. Ведьмовство — это намного страшнее, а потому дьяволу нужно согласие самого человека на обращение его в ведьму.
— Но ведь… Но я же… — начала старуха, глядя то на Германа, то на священника. — Я ведь заболела.
— Ведьмы не болеют, потому что дьявол даёт им защиту от дела рук своих.
— А вдруг на мне остались колдовские знаки? А вдруг я всё же стала ведьмой?
Готфрид лишь развёл руками:
— Убедиться, правда это или нет — моя обязанность, как служителя Господа. Куда вас боднул козёл?
— Пусть эти выйдут, — капризно сказала она.
— Фрау, речь может идти о жизни и смерти, — терпеливо объяснил ей Готфрид.
Старуха глянула на него исподлобья, а затем, кряхтя и переваливаясь, повернулась задом и задрала подол ночного платья. Солдат и священник склонились над ней, однако Готфрид попросил их расступиться и сам принялся за осмотр несчастной. Пытаясь не дышать, он наскоро осмотрел дряблую кожу на заду и спине старухи, задерживаясь на некоторых родинках и пятнах, а затем одёрнул её подол. За время службы в инквизиции он успел обследовать множество подобных старух, которые из-за старческой слабости ума воображали себе всяческие страхи. Дитрих называл подобные процедуры «последним взглядом», явно намекая на то, что старушкам просто хочется немного тепла и внимания молодого и привлекательного мужчины в последние годы своих скучных жизней.
— Ничего страшного, — сказал он. — Нету на вас никаких знаков.