— Конечно, — приезжий уже успокоился. — Я доложу обо всём кайзеру, и упомяну о вашей помощи.
— Если у вас есть мандаты в защиту других заключённых, то я буду рад освободить их.
Приезжий вздохнул и покачал головой.
— В таком случае, нам здесь больше нечего делать.
Человек в дорожном молча кивнул и пошёл к выходу. Фёрнер же на секунду задержался, улыбнувшись Кратцу уголками рта и чуть заметно кивнув.
Смеркалось. На пути от Труденхауса до рыночной площади уже с полудня начал собираться народ — экзекуция должна была начаться в сумерках. Кто-то выходил на улицу, чтобы посмотреть, как осуждённых поведут на казнь, а затем вернуться к своим делам. Кто-то направлялся к месту казни, чтобы увидеть всё действо от начала и до конца. Так или иначе, но о предстоящем событии знал весь город.
Весь городской гарнизон был сегодня здесь — ландскнехты, что сдерживали толпу; палачи из солдат, даже и не думавшие скрывать свои лица; шпионы и доносчики, шнырявшие между людей, подслушивающие и подглядывающие.
Готфриду выпало сопровождать осуждённых, и он уже понял, почему двое стражников накануне так хотели посмотреть на казнь Хильдегарды Кёлер.
Её везли на открытой повозке, в сопровождении священников. Она была обрита наголо и раздета по пояс, и все мужчины глазели на её грудь с розовыми сосками. Руки её, покоящиеся на животе, были скручены грубой верёвкой и держали крест, который дали ей священники. Она что-то тихо шептала — то ли молилась, то ли произносила заклинания и проклятия. Рядом с повозкой шёл Готфрид и думал, что Хильдегарда, наверное, одна из самых главных ведьм, раз её подвергнут такому изощрённому наказанию.
На всём пути на Хильдегарду глазели горожане, ругаясь, крича что-то злое и насмешливое, шепчась и веселясь. Позади повозки солдаты гнали сыромятными ремнями остальных, менее знатных девушек и мужчин. Все приговорённые были обриты налысо и одеты в длинные белые рубахи, руки их были скованны цепями или связаны верёвками.
Женщины плакали. Мужчины также являли собой жалкое зрелище. Они затравленно озирались по сторонам, и то и дело скрючивались, сжимались от ударов ремней. Палачи направляли осуждённых словно стадо, без остановки сбивая разбредающихся в кучу. Убежать отсюда было невозможно — ступи поближе к толпе, и на тебя посыплется град ударов и проклятий, тщательно приберегаемых для подобного случая. И поделом колдунам да ведьмам. Бывало, что осуждённых затаскивали в толпу и забивали насмерть, поэтому их всегда сопровождали несколько солдат с алебардами, оттеснявших особо ретивых зрителей и прокладывавших дорогу.
Вся площадь была запружена народом. Ремесленники, торговцы, духовенство и даже знать пришли поглазеть на смерть. Она словно тянула их, обещая зрелище, от которого леденеет кровь, которое на секунду приоткрывает завесу тайны, позволяя заглянуть туда…
Хэлена проталкивалась сквозь толпу зевак. Справа от неё, шагах в пяти, шёл Барс — один из самых верных членов общины, а вместе с тем высокий красивый мужчина с серьёзным лицом. Где-то там, в толчее, знала Хэлена, идут её сёстры и братья. Вся община. Даже те, кто только учится или не умеет колдовать совсем — все сегодня на рыночной площади. И у всех на поясе висит по такому же мешочку, как и у неё. Мать что-то задумала, но никому своей идеи не объяснила. То ли боялась шпионов инквизиции, то ли подстраховалась на тот случай, если кого-то из общины поймают.
Готфрид дал извозчику знак остановиться и подозвал троих палачей в чёрных балахонах. Кучер, сидевший без седла прямо на запряжённой двойке, остановил повозку и оглянулся назад, чтобы ничего не пропустить. Толпа придвинулась так близко, что алебарды стражи, казалось, вот-вот затрещат.
Один из палачей завязал Хильдегарде Кёлер глаза, а другой, тем временем, вытащил из-под своего балахона железные клещи, вроде тех, какими кузнецы берут из горна раскалённые заготовки или выдирают гвозди из дерева. Две фигуры в балахонах заскочили на подножки повозки и крепко взяли фрау Кёлер за плечи. Затем палач ухватил клещами мягкий розовый сосок девушки, сжал и резко дёрнул на себя.
Грудь осуждённой на мгновение неестественно вытянулась, на платье брызнула кровь, расплылась тёмным пятном, а сама она забилась от боли, безумно крича и вырываясь. Но палачи знали своё дело: они лишь сильнее прижали её к сиденью, игнорируя крики. Наконец, она перестала дёргаться и лишь в голос завыла. Повязка на её глазах намокла, из-под неё покатились крупные слёзы. Толпа вокруг начала только громче голосить.
Второй сосок палач поймал не так быстро — стоило холодному железу прикоснуться к груди приговорённой, как она начинала дёргаться и кричать в отчаянии. Однако все понимали, что наказания не избежать, и повозка будет стоять до тех пор, пока оба соска не будут вырваны.
Наконец, устав от этой дурацкой игры, один из экзекуторов, держащий несчастную за плечо, навалился локтём ей на шею, вжимая в сиденье, и обоими руками схватил её за правую, ещё не повреждённую, грудь. Клещи тут же вцепились в плоть и дёрнули. Однако, на этот раз сосок не оторвался полностью, а продолжил болтаться на толстом клочке кожи. Хильдегарда кричала и плакала, кровь лилась ей на живот и ноги, а она зажимая окровавленные раны на груди связанными руками. Палач снова ухватил оторванную плоть и довершил дело. Толпа громко загомонила и кучер тронул коня. Ведьме развязали глаза, и, увидев своё изуродованное тело, она закричала от отчаянья, боли и бессильной ярости.
Крик подхватила толпа, но в её устах он окрасился злорадством и торжеством. Горожане навалились на стражников, и тем пришлось отчаянно работать локтями и древками алебард, защищая осуждённых от преждевременной расправы.
Вот оно, благо инквизиции, — думал Готфрид. Если бы не суды над ведьмами, кто знает, не было бы жертв, растоптанных толпой, в десятки раз больше?
Родственники, друзья, мужья и жёны, которые ломились в Труденхаус и ратушу, вымаливая прощение для своих близких, осуждённых, конечно же, по ошибке — где они теперь? Откуда вдруг взялась бушующая толпа, готовая разорвать проклятых еретиков? Где те люди, которые «высказывают сомнения относительно истинности обвинений в ведовстве»? Народу лучше знать своих врагов, потому что слухи расходятся быстро. И народу, в отличие от инквизиции, не нужно доказывать очевидных вещей. Ну так что, умники-учёные, «высказывающие сомнения», где же вы? Где этот юнец, Отто, которому Дитрих вломил тогда, во дворе пивной, по первое число?
Процессия двинулась дальше и протиснулась на рыночную площадь. Несколько десятков стражников охраняли её от вездесущих горожан, которые так и норовили пролезть поближе к кострам, ожидавшим своих жертв.
Чуть поодаль высилась епископская ложа: там уже заняли свои места высшие священники, судьи и Фридрих Фёрнер с Иоганном Георгом в центре.
Из стрельчатых окон церкви выглядывали десятки молодых монахов.
Солдаты принялись привязывать ведьм цепями к толстым брёвнам, вкопанным в землю. Руки приговорённых были связаны вместе, наподобие молитвенного жеста, поэтому нужно было обматывать сначала ноги, затем пояс, а потом горло. Готфрид старался не слишком натягивать цепи — так у осуждённого будет иллюзия свободы, и он будет больше дёргаться, потешая зрителей. А это и зрелищнее, и назидательнее, и самому смертнику, наверное, легче умирать, пытаясь высвободиться, чем зная, что это невозможно. Наверное тугие цепи так угнетают перед смертью. Как похороненному заживо не важно, что воздуха ему осталось на пару десятков минут, его пугает именно теснота гроба. Так и здесь: пламя всё равно доберётся до тебя, но если цепи будут свободнее, у тебя хотя бы есть надежда высвободиться. А надежда, пусть даже пустая, — это великий дар перед смертью.