– Я уже сказал, что за все заплачу.

Вновь справились с записной книжкой, и всплыли поломка мотора на катере, стоимость водных лыж, которые невозможно починить, оплата судна, которое отбуксировало нас в Венецию, отбуксировало с Ганимедом, лежавшим без сознания у меня на руках, и вызов по телефону машины «скорой помощи». Один за другим он прочел все эти пункты по записной книжке. Оплата медицинских услуг, гонорар врача, гонорар хирурга.

– Джентльмен утверждает, он за все заплатит.

– Это правда?

– Это правда.

Желтое лицо над темным костюмом казалось еще более жирным, чем раньше, распухшие от слез глаза косо смотрели на консула.

– Этот джентльмен, он пишет своему другу в Лондон про моего племянника. Может быть, там его уже ждет работа, работа, которую он не может принять. У меня есть сын, Беппо, мой сын тоже очень хороший мальчик, этот джентльмен его знает. Джентльмен так любит этих мальчиков, он следует за ними до дома. Да, я видел своими глазами, он следует за ними до дома. Беппо хотел бы поехать в Лондон вместо своего несчастного брата. Может быть, джентльмен это устроит? Он снова писать своему другу в Лондон?

Консул осторожно кашлянул.

– Это правда? Вы следовали за ними до их дома?

– Да, это правда.

Дядя вытащил большой носовой платок и высморкался.

– Мой племянник очень хорошо воспитанный мальчик. Мой сын тоже. Никогда никаких неприятностей. Все деньги, какие они зарабатывают, они отдают семье. Мой племянник, он очень верит этому джентльмену, и он говорит мне, говорит всей семье, своей матери, что этот джентльмен возьмет его с собой в Лондон. Его мать, она покупает новые платья, и сестра тоже, они покупают для мальчика новую одежду, чтобы ехать в Лондон. Теперь она спрашивает себя, что будет с одеждой, ее нельзя носить, она бесполезна.

Я сказал консулу, что за все заплачу.

– Его бедная мать, у нее разбито сердце, – продолжал голос, – и его сестра тоже, она потеряла всякий интерес к работе, она стала нервной. Кто заплатит за похороны моего мальчика? Тогда этот джентльмен, он любезно говорит, что не остановится перед затратами.

Не остановится перед затратами, так пусть же они пойдут и на траур, и на покровы, и на венки, и на музыку, и на рыдания, и на процессию, бесконечно длинную процессию. Я оплачу и туристов, щелкающих фотоаппаратами и кормящих голубей, которые ничего не знают о случившемся, и влюбленных, обнимающихся в гондолах, и эхо ангела, звучащее с колокольни, и плеск воды в лагуне, и пыхтение vaporetto, отходящего от причала, которое превращается в пыхтение угольной баржи на Паддингтонском канале.

Они, конечно, проходят – не баржи там на канале, я имею в виду приступы ужаса. Ужаса перед несчастным случаем, перед внезапной смертью. Видите ли, потом я сказал себе, что если бы не это несчастье, то он мог пропасть на войне. Или приехал бы в Лондон, повзрослел, располнел и превратился в подобие своего дяди, уродливого, старого. Я не хочу ни в чем оправдываться. Я не хочу абсолютно ни в чем оправдываться. Но из-за случившегося моя жизнь стала совсем иной. Как я уже говорил, я сменил квартиру и переехал в этот район Лондона. Я бросил работу, я порвал с друзьями, словом… я изменился. Я по-прежнему вижусь с сестрой и племянницами, время от времени. Нет, у меня нет другой семьи. Был младший брат, но он умер, когда мне было пять лет, и я его совсем не помню; никогда о нем даже не думал. В течение многих лет сестра была моим единственным оставшимся в живых родственником.

А теперь, прошу меня извинить, на часах уже почти семь вечера. Ресторан скоро откроется. Я люблю приходить туда вовремя. Дело в том, что мальчик, который учится там на официанта, сегодня празднует свое пятнадцатилетие и у меня есть для него небольшой подарок. Нет-нет, ничего особенного – я не сторонник того, чтобы баловать этих ребят, – кажется, певец по имени Перри Комо очень популярен среди молодежи. У меня есть его последняя пластинка. К тому же он любит яркие цвета – вот я и подумал: возможно, синий с золотом галстук придется ему по вкусу…

Пруд

Перевод И. Проценко

1

Дети выбежали на лужайку. Их окружили простор, свет и воздух, вдали едва различимо виднелись деревья. Садовник скосил траву. Лужайка, нагретая солнцем жаркого дня, была сухой и плотной, но в высокой траве у летнего домика к узким стеблям льнули, словно примерзшие, капли росы.

Дети молчали. Первое мгновение всякий раз застигало их врасплох. Дебора думала: то, что сад дожидался их все это время – пока они были в школе, или в пасхальные каникулы у тетушек в Ханстентоне, где их кормили на убой, или в рождественские с отцом в Лондоне, где катались на автобусах и ходили в театры, – то, что сад дожидался их, было чудом, о котором знала только она. Год такой длинный. Как терпел сад бушевавшие над ним снегопады или ноябрьские ледяные дожди? Уж он наверняка подсмеивался над тем, как дедушка медленными шагами прохаживается взад и вперед по террасе перед окнами или как бабушка ищет и окликает Заплатку. Когда дети уезжали, саду приходилось месяцами терпеть тишину. Даже весна и май с июнем пропадали зря – некому было по утрам смотреть на бабочек и низко снующих птиц, кроме Заплатки, который тяжело дышал от жары, лежа на прохладной каменной плите. Сад был таким покинутым, таким одиноким.

– Ты только не думай, что мы тебя забываем, – сказала Дебора беззвучным голосом, каким говорила с теми, кого считала своим. – Я всегда помню, даже в школе, прямо на уроке французского…

На уроке она чувствовала невыносимую боль оттого, что под руками у нее жесткое дерево парты, а не трава, которую она сейчас наклонилась потрогать. Дети раз поспорили – чего на свете больше: травы или песка, и Роджер сказал, что, конечно же, песка должно быть больше – из-за морского дна; во всем мире, в каждом океане, если поглядеть глубоко вниз, окажется песок. Но и трава там тоже может быть, возразила Дебора, трава, которая раскачивается, такая трава, которой никто еще никогда не видел, и цвет у этой океанской травы темнее, чем у травы на поверхности мира – в полях, или в прерии, или в садах у жителей Америки. Она выше деревьев и раскачивается, как колосья при ветре.

Они побежали в дом спросить у кого-нибудь из взрослых, чего на свете больше, травы или песка, – оба взмокшие и взбудораженные от спора. В доме им встретился дедушка в своей старой шляпе, который искал садовые ножницы, чтобы подровнять живую изгородь. Он рылся в ящике, полном шурупов и гаек, и нетерпеливо переспросил:

– Что? Что такое?

Мальчик покраснел – может быть, это глупый вопрос? – но девочка подумала: дедушка просто не знает, они никогда ничего не знают, и состроила брату гримаску, чтобы показать, что она на его стороне. Позже они спросили у бабушки, и та, будучи человеком практичным, ответила коротко и по делу:

– Я думаю, песка. Только представьте себе все эти песчинки.

И Роджер торжествующе обернулся к сестре: