* * *
1
– Мы расходимся. Ты не родила мне ребёнка. Ты не состоялась как актриса. Ты старомодна. Мне надоело гулять с Грифом.
Они оба сидят перед ним: Лиза – на стуле, аккуратно уложив руки на коленях, Гриф – на пышном заду. Оба смотрят на него преданными глазами. Гриф бьёт пушистым хвостом, как всегда, когда выпрашивает гулять.
– Я не виноват, что взорвано болотце стабильной жизни. Довожу до твоего сведения – мой институт давно не платит нашим лабораториям, и я не могу больше приносить тебе ежемесячные копейки.
Он замолкает и переводит взгляд с Грифа на Лизу и обратно. Только сейчас заметил, как похожи их глаза.
– Ты молчишь потому, что всё ясно, или потому, что согласна со мной: наша общая жизнь не имеет будущего? – Вырывается незапланированное: – Не к женщине ухожу, к матери.
Он понимает – надо скорее бежать, слишком затянулась душераздирающая сцена прощания, но что-то ещё держит его в этом доме, где прожил он много лет, и Алесь всё перебегает взглядом с одного на другого, не в силах выскользнуть из молчаливой преданности сидящих перед ним.
– Ты хочешь мне что-нибудь сказать? – нерешительно спрашивает он. И никак не может победить уныния, внезапно переплывшего в него от Грифа и Лизы. – За вещами приду, когда ты будешь в театре.
Всё-таки он обрывает нити, столько лет натянутые между ним и теми двумя: встаёт.
Он думал – легко сбежит с седьмого этажа и всю дорогу к матери будет бежать и бежать, чтобы перестать, наконец, видеть их взгляды, сошедшиеся на нём, а сам спускается по лестнице как старик с больными ногами – ступит на ступеньку и стоит – отдыхает.
И по улице поплёлся как старик. Чуть не сразу захлебнулся затвердевшей стужей февраля, мгновенно занемевшими пальцами с трудом застегнул пальто.
Так началась его третья жизнь.
2
А Лиза с Грифом продолжают сидеть, но теперь смотрят друг на друга. И Гриф продолжает бить пушистым хвостом по полу.
Не состоялась как актриса? Пожалуй. Главных ролей не дают.
Больше всего ей подошла роль эпизодической старухи. Старуха еле брела через сцену, то назад оглядывалась – в чёрный проём кулис, то слепо смотрела в зал и, ни к кому не обращаясь, повторяла одни и те же слова: «Был у меня сын, нет у меня сына, значит, я больше не мать».
Лизе было тогда всего двадцать пять. А она спотыкалась о ровные половицы сцены, и животом ощущала пустоту: был сына, нет сына.
Это не у старухи, это у неё – «был сын, нет сына».
Семь недель, пока сын жил в ней, всё держала руки на животе. «Расти, мой хороший, здоровым, – просила. – Я буду беречь тебя».
Никак не могла выбрать момент сказать Алесю.
Он моложе на пять лет, совсем мальчик. Как воспримет?
Решилась солнечным воскресным утром.
Алесь сделал зарядку, принял душ и к сырникам пришёл розовый и улыбающийся.
А когда выпил кофе и потянулся сытый, сказала, что в ней растёт их сын.
Никогда не видела такого удивления. Оно переливалось из глаз Алеся в неё и в ней плодило аргументы. Их она за Алеся и стала говорить себе: «Я ещё не защитил “докторскую”», «на какие шиши мы будем кормить сына, сами на кашах и супах…», «кто будет с ним сидеть, моя мать задом крутит, меня-то не растила, твои с утра до ночи работают».
Алесь молчал, а она пыталась робкой надеждой затушить голос его аргументов, звучавший в ней: вот сейчас он радостно переспросит:
«У нас с тобой будет сын?!» И добавит: «Как я жду нашего сына!». Но робкая надежда забивалась Алесиным молчанием и удивлением, вопившими: «Зачем нам в дом ребёнок?», новыми аргументами: «Смотри, что делается со страной, никакой стабильности. Как же мы будем растить сына? Не ко времени».
Их или не их проигрывает Алесь, выпустив на волю неуправляемое удивление, мечущееся живым существом по нарядной праздничной кухне.
Вообще эта его способность – смотреть в упор и молчать… он мог молчать много часов подряд.
Синдром детского одиночества – так называла она эту его особенность. Мать часто бросала его дома одного или на кого попало. Этому «кому попало» было наплевать на ребёнка, этот «кто попало» или смотрел телевизор, или трепался по телефону. И сейчас порой Лиза видит Алесину детскую фигурку, скорчившуюся в полутёмной комнате над книжкой, которую он ещё не мог прочитать сам, или на кровати со старой игрушкой.
Как теперь Лиза понимает: познакомившись с ней, он произнёс целую речь. Он сказал: «Не могу без тебя».
Она учила его разговаривать. Она знакомила его с самим собой.
Мягкий свет над столом, едва слышная музыка.
«Ты помнишь бабушку с дедушкой?»
Он смотрит на неё.
«Помнишь или сейчас пытаешься вспомнить?»
«Пытаюсь».
Она не мешала, терпеливо ждала, когда перед ним, и следом перед ней, из небытия проявится несуетливая маленькая женщина, стряпающая, моющая и стирающая. А на его крик она бежит как сумасшедшая. Часто ночью Алесь захлёбывается плачем – мокрый, голодный. Бабка врывается в комнату молодых, выхватывает из кровати внука, прижимает к себе, дрожащего и тощего, шепчет: «Ну, успокойся, теперь всё хорошо». А когда он перестаёт вздрагивать, меняет пелёнки, поит его молоком, укладывает с собой. Этого Алесь не помнит. Об этом кричал его отец, уходя от них: «К истошно кричащему ребёнку не могла встать ночью, мачеха! Если бы не мать, разве выжил бы? Только задницей крутить!»
Отец Алеся – барин от природы. Он считает: женщина рождена в услужение мужчине.
И ведь нашёл-таки редкий экземпляр: новая жена подбирает за ним разбросанные вещи, в глаза заглядывает – что подать, кормит на убой.
Иногда отец звонит и, если попадает на неё, спрашивает строго: «Ты хорошо заботишься о моём сыне? Ты крахмалишь ему воротнички?»
Зовёт он сына «Лёсик».
«Ухожу к матери».
Это уж совсем неожиданно.
У свекрови всё время меняются любовники. Вернее, менялись.
Последний был толст, круглолиц и нетерпелив, что, казалось, вовсе не вязалось с его толщиной. Он бегал рысцой и по дому. Есть, спать, гулять – всё надо было делать быстро. Свекровь сама отказалась от него. «Головокружение, а не мужик», – пожаловалась им с Алесем.
А через год после него стала грузная – какие женихи, не очень-то теперь покрутишь попкой. Полюбила сидеть перед телевизором. Готовить она не любит: грызёт орехи или семечки, жуёт конфеты с печеньями, ветчины с колбасами и смотрит всё подряд.