– Как тебя звать?
– Флёр. – Щеки Флортье запылали под его острым взглядом. – Флортье, – еле слышно поправилась она.
– Флортье, – повторил он с нежностью, от которой у нее что-то затрепетало в груди. – Я очень плохо понимаю по-голландски, но, кажется, это означает «маленький цветочек». Тебе очень подходит твое имя. – В дверь номера постучали. – Сейчас мы с тобой поедим, – крикнул он через плечо, – и потом ты расскажешь мне о себе. Цветочек.
Но Флортье молчала, когда сидела за столом в передней комнате, зацепившись босыми ногами за ножки стула и опустив голову, как провинившаяся девчушка. Опасаясь, что ей кусок не полезет в горло или что она разразится потоком слез, она лишь в нескольких словах описала лежавший на ней груз позора и отвращения. Словно могла еще отмыться от грязи и унижений, от пота и семени чужих мужчин, прилипших к ней в вихре ее неразумной жизни. Ее язык сковывало еще и то, что он разговаривал с ней по-немецки, а она не очень уверенно владела этим языком. Поэтому она лишь молча подцепляла вилкой нежные кусочки яичницы-болтуньи и подолгу держала их во рту, пока они не таяли. Еще она откусывала намасленные тосты с копченым лососем, которые Холтум заказал вместе с холодным ростбифом, кусочками рыбы под острым фруктовым соусом и пестрым карри из овощей. Пока он сам основательно навалился на еду, все время поглядывая на Флортье, она тоже украдкой смотрела на него.
По его словам, она годилась ему в дочки, но при этом в нем не было ничего отцовского. Он выглядел как один из тех мужчин, которые повсюду чувствуют себя дома (или не чувствуют себя нигде), потому что носят с собой все, что им требуется для жизни. Он казался несокрушимым и уверенным в себе, словно утес на морском берегу, стоящий отдельно от всего, но не одинокий, а самодостаточный. И одновременно он двигался с избыточной, элегантной силой дикого мустанга, который хоть и позволил надеть на себя уздечку, но готов был в любой момент вырваться на волю. Он излучал неподдельную, могучую жизненную силу, и это притягивало к нему публику.
– Сама-то ты откуда? – спросил он, пережевывая остатки ростбифа.
– Из Фрисландии, – ответила Флортье и откусила кусочек тоста.
– Из Фрисландии? – медленно повторил он, и в его голубых глазах что-то мелькнуло. – А точнее?
Флортье закрыла глаза и молча жевала хлеб.
– Можешь не говорить, – спокойно сказал он. – А я из Халдерслева. Или Хальдерслебена. Город датский, прусский, шлезвигский – все там перемешано. – Он отложил в сторону нож с вилкой, вытер губы салфеткой и откинулся на спинку стула, широко расставив колени. – Ну, и что мне с тобой делать всю остальную ночь?
Под его вопросительным взглядом Флортье беспокойно заерзала на стуле, а он поскреб лоб и встал.
Пройдя в спальню, он порылся в одном из чемоданов и, вернувшись с пестрыми резиновыми мячиками, подбросил их один за другим в воздух и начал жонглировать: отсутствие пальцев, казалось, ему не мешало. Флортье с удивлением смотрела, как он пластично переносил вес тела с ноги на ногу и с поразительной точностью балансировал на своих огромных, сильных ногах. Как его глаза смотрели то на летающие мячики, то на нее, Флортье, и как напрягались и расслаблялись под рубашкой и брюками его мышцы.
Ее ноги сами собой отцепились от ножек стула; она заерзала на сиденье и повернулась к нему.
– Вот с этого я начинал, – рассказывал он своим звучным басом. – В семнадцать лет, в Калифорнии и Неваде. Вечерами, ради развлечения, после того как целыми днями рыл золото. Жонглировал, боролся на руках, поднимал тяжести. К тому времени я уже три года как ушел из дома. На меня напала жажда странствий, и я решил поискать счастья. Сначала подался в моряки, побывал в Бразилии, Сингапуре, Гонконге и Шанхае, а на сушу сошел в Сан-Франциско. – Мячики взлетали то столбиками, словно подвешенные на резиновых нитках, то метались зигзагами, иногда ударялись о его высокий лоб или крепкий нос. – Большого золота я не нарыл, зато нашел свою судьбу – попал в цирк. Прошел с ним все западное побережье, а через Мексику отправился на восток. – Он стал бросать мяч за мячом в фарфоровый тазик умывальника. Шлеп-шлеп. – В двадцать пять лет я ехал домой на похороны моей матушки, но добрался только до Гамбурга. – Шлеп-шлеп. – У меня хоть и был американский паспорт, но слишком пугал риск, что пруссаки загребут меня и пошлют на свою чертову… – Шлеп-шлеп. – …войну с Францией, как только я перешагну через порог родного дома. Отец приехал ко мне в Гамбург, и мы с ним вместе побывали в цирке Ренца. – Шлеп. – И там у меня появилась идея с пушечными ядрами. – Последний мячик он оставил себе и перекидывал с руки на руку. – Все инженеры, с которыми я советовался, называли меня сумасшедшим. Утверждали, что это невозможно. – Он начал подкидывать мячик почти до потолка и ловить то правой, то левой рукой. – Тогда я поехал в Англию, дешево купил в Бирмингеме старую пушку и начал тренироваться. – Мячик он поймал правой рукой, а левую поднял кверху. – Тренировался я два года, потерял два пальца. Но мои труды стоили того. – Он подбросил мячик в воздух, отбил его лбом и поймал левой рукой. – С тех пор я знаю, что для человека нет ничего невозможного. Надо лишь хорошенько захотеть. – Он подошел к столу и встал рядом с Флортье; она невольно съежилась на своем стуле. – Ты тоже хотела поискать здесь счастья?
Она кивнула, и слезы снова полились из ее глаз. Холтум протянул к ее лицу правую руку, и Флортье поспешно отшатнулась.
– Успокойся, – сказал он. – Я тебя не трону. Ты только немного посиди спокойно.
Флортье почувствовала движение воздуха возле своего уха, потом он поднес к ее лицу сжатую в кулак руку. Она озадаченно посмотрела сначала на его лицо, потом на руку и восхищенно пискнула, когда он разжал пальцы, и на его ладони раскрылся большой и пышный цветок из ткани. Она прижала руку к губам и засмеялась.
– Флортье, Цветочек, это тебе.
Она смущенно взглянула на него. Глаза Холтума блестели, а на его угловатых, как и все лицо, губах играла еле заметная усмешка.
Флортье осторожно взяла цветок, пощупала его, повертела между пальцев. На ее лице появилась тень улыбки.
– Ты не обижайся, – сказал он и взял со столика бутылку, – но мне надо вытянуть ноги. День был тяжелый, а я уже не слишком молод.
Холтум вернулся в спальню и рухнул на кровать, на то же самое место и снова полулежа. Флортье помедлила, потом пошла за ним и остановилась в дверях.
Он перехватил ее взгляд, схватил подушку и бросил ее на постель, не на самый край, но довольно далеко от себя. Он показал жестом на подушку, и Флортье с улыбкой зашлепала босиком к кровати.
Он словно догадывался, как ей нужен барьер между его телом и своим, чтобы чувствовать себя в безопасности.
– …И тогда директор мне сказал: все очень мило, мистер Холтум. Но лучше бы вы стреляли из пушки кроликами или попугаями и ловили их – понимаете, это выглядит симпатичнее и будет иметь успех у женщин и детей.
Павлинье перо давно уже выскользнуло из волос Флортье, некоторые шпильки тоже; густые пряди волос кольцами упали на ее плечи, на ткань огромной мужской рубашки. Опираясь на локоть, подтянув колени и прижав к животу подушку, она лежала на своем краю кровати и хихикала, опьянев не только от алкоголя, но и от Джона Холтума.