Пахло холодной водой, сухими травами, пылью.
— Фонарь включать не буду, — шепнул охранник. — Сейчас глаза привыкнут, спустимся к причалу. Дверь закройте, свет!
Щелкнул металл. Николас оглянулся и не увидел никакой двери — во мраке проглядывал только крутой склон, покрытый дерном.
Выход из туннеля был закамуфлирован безупречно.
— Саня, спускайся пер… — начал говорить тот же охранник, но в темноте что-то чмокнуло, и он поперхнулся.
Голова его бешено дернулась назад, потянула за собой тело, и оно повалилось на прибрежный песок.
В ту же секунду чмокнуло еще раз, и второй телохранитель тоже упал.
Николас опустился на четвереньки, приподнял парню голову и воскликнул:
— Саша! Что с вами?
Но Саша был неподвижен, и изо рта у него, булькая, текла кровь — точь-в-точь, как тогда у капитана Волкова.
Мира отчаянно завизжала, но сразу же подавилась криком, потому что с двух сторон вспыхнули сильные фонари. Остолбеневший Николас увидел в ярком электрическом свете женскую фигуру с длинной трубкой в руке.
— Молодцом, Ника, — раздался спокойный, насмешливый голос. — Всё исполнил, как надо. Девчонку на катер, да чтоб не шумела. Могут услышать. Этих двух суньте в туннель.
— Гад! — закричала Мира. — Сволочь!
Преда…
Но крик перешел в мычание — ей заткнули рот, куда-то поволокли.
Жанна медленно приближалась. Черная трубка покачивалась в ее руке.
— Ах, как ты предсказуем, Никочка. Побежал душу облегчить? Какой я дала пас на ворота, а? А гол забил Лукьяныч, ему за это хорошие бабки заплачены.
Фандорин хотел подняться, чтобы принять смерть стоя, но передумал. Какая разница? Такому идиоту в самый раз подохнуть на четвереньках.
— Что зажмурился? — хохотнула Жанна. — Помирать собрался? Нет, рано. Вы мне, Николай Александрович, еще понадобитесь. Должок-то за вами остался. Самое интересное у нас начнется завтра. Или Куцый будет паинькой, или его дочурку унесут на кладбище.
Николас открыл глаза, не испытывая никакого облегчения оттого, что смерть откладывалась.
Всё пропало. Он проиграл всё, что только можно. И Миранду погубил, и своих, похоже, не спас. Уж Миранду-то наверняка…
Будет Куценко паинькой или не будет — всё равно…
В одеревеневшей от шока и коньяка голове ворочались бессвязные, неповоротливые мысли. На кладбище. Завтра. Унесут. Как воина, четыре капитана.
И кто же я буду после этого? Или, вернее, что? Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?
— Это мы завтра решим, — ответил Данила на жалобный Митин вопрос и прикрыл рукой глаза от низко летящего снега. — И как нам дальше быть, и как до Москвы добираться. А до завтра, уважаемый Дмитрий Алексеевич, еще дожить нужно. Ты почти что нагишом. Я, как видишь, тоже одет по-комнатному. Окрест только любавинские деревни.
Нас там вряд ли обогреют, скорее донесут в милицию. Не странно ли? Один безумец наделен властью над многими здравомыслящими людьми, и никто из них не осмелится ему перечить. Не так ли устроены и многие иные, гораздо более обширные царства? — Фондорин хотел произнести еще какую-то сентенцию, но ему в открытый рот попал целый комок пушистого снега, и он сплюнул. — Однако нужно уносить ноги, пока метель. Сейчас проскользнем лесом, потом выйдем на дорогу и направим стопы в сторону Клина. Если судьба нам улыбнется, заночуем в какой-нибудь деревеньке, пускай не столь благоустроенной, как Миронов рай, зато безопасной.
— Не дойти нам, — всхлипнул Митя, стуча зубами. — Замерзнем. Ни шубы, ни даже плаща…
Он был в камзоле, коротких панталонах, чулках. Пока сердце колотилось от страха, разгоняло кровь по жилам, холод не ощущался, зато теперь пробирало до самых костей. Данила тоже в парк выбежал налегке, даже без шапки.
— Падать духом мы не станем, — сказал он, вытирая с бровей снежинки. — Шубы обещать не могу, но плащ у тебя сейчас будет.
Он снял сюртук, надел на Митю — и вправду получился плащ, а то даже и шинель до самых пят.
— Плохо, что обувь у тебя непригодна для зимней натуры, — вздохнул Фондорин. — Хотя что ж, воспитаннику ее царского величества зазорно идти собственными ножками. Пожалуйте на коня, сударь мой. Он хоть и стар, да вынослив.
Взял Митю на руки, прижал к груди.
— Так и мне теплей. Ну, вперед! И с песней, как положено на марше. Слушай. Я спою «Гимн Злато-Розовому Кресту», хорошая песня.
Зашагал по снегу, распевая во всё горло, и только отплевывался, когда рот забивало снегом.
Вотще ярятся непогоды,
Вотще грозит нам воли враг.
Не променяем мы свободы
На корку хлеба и очаг.
Плыви безбрежным океаном,
Который самый ты и есть.
Блюди с усердьем непрестанным
Три слова: Ум, Добро и Честь.
Что глад, что хлад, ранящи стрелы
Тому, кто видит ясну цель.
Ничто пред Разумом пределы,
Челну ничто коварна мель!
Песня была хорошая, бодрая, с неисчислимым количеством куплетов. Митя сначала слушал, а потом перестал, потому что вдруг увидел перед собой бурливые воды с пенными гребешками, а вдали, на самом горизонте, белый парус. В небе сияло жаркое солнце — не желтое, а красное. Оно было как живое: мерно сокращалось и разжималось. Приглядевшись, он увидел, что при каждом разжатии оно выталкивает из себя горячие лучи, которые потом растекаются по всей небесной сфере. Да это не солнце, это же сердце, догадался Митя. А прислушавшись к биению необыкновенного светила, понял штуку еще более диковинную: не просто сердце, а его собственное, Митино сердце. Тут же сам себе объяснил: если внутри меня безбрежный океан, то чему же быть солнцем, как не сердцу? И успокоился по поводу сего феномена, стал на парус смотреть.