– Значит, вы все-таки стрелялись? Я так и знала!
– Сегодня утром, в восемь часов. Вам больше нечего бояться, видите, все обошлось благополучно.
Молодая певица вздохнула с таким облегчением, будто гора скатилась с ее плеч.
– Благодарю вас… Вы рисковали из-за меня жизнью. Тысячу раз благодарю вас!
– Не за что! Я сделал это с удовольствием! – искренне проговорил Виллибальд. – Но так как ради вас я все-таки вооружился пистолетом, то вы должны позволить мне на память об этом событии преподнести вам маленький подарок. Не правда ли, теперь вы не швырнете его мне под ноги? – И он, достав что-то завернутое в белую шелковую бумагу [6] развернул сверток. В бумаге оказались распустившаяся роза и два полураскрытых бутона.
Пристыженная Мариетта опустила глаза, молча взяла цветы и приколола розу к груди, затем она так же молча протянула Виллибальду руку, и он прекрасно понял, что она просила прощения.
– Вы, конечно, привыкли не к таким скромным приношениям, – сказал он, как бы извиняясь. – Я немало слышал о том, сколько у вас здесь поклонников.
Девушка улыбнулась.
– Вы сами видели, какого рода бывает иногда это поклонение, и мне не впервые приходится сталкиваться с этим. Мужчины считают, что с женщиной, выступающей на сцене, могут позволить себе все. Поверьте, иногда я очень тяжело переношу это, хотя многие мне и завидуют!
– Тяжело? Я думал, что вы любите свое занятие и ни за что не откажетесь от него.
– О, разумеется, я люблю его, но никак не думала, что с ним связано столько грязи и пошлости. Мой учитель, профессор Марани, говорит: «Надо взлетать в поднебесье, подобно орлу, тогда все низменное останется далеко внизу». Может быть, он и прав, но для этого нужно быть орлом, а я всего-то певчая птичка, как зовет меня дедушка, певчая птичка, у которой нет ничего, кроме голоса, и которая не в силах взлететь особенно высоко. Критики часто упрекают меня в недостатке огня и силы в моем исполнении, да я и сама чувствую, что у меня нет настоящего драматического таланта; я умею только петь и гораздо охотнее пела бы дома, в наших зеленых лесах, чем здесь, в золотой клетке.
В голосе обычно задорной, веселой девушки слышалось с трудом сдерживаемое волнение. Последнее приключение еще раз ясно показало ей всю беззащитность ее положения, и переполненное сердце невольно раскрылось перед человеком, который так мужественно защитил ее. Он слушал затаив дыхание, и от ее слов, в сущности, довольно грустных, его лицо засияло, как будто ему сообщили что-то чрезвычайно радостное. Вдруг он взволнованно заговорил:
– Так вас тянет прочь отсюда? Вы собираетесь бросить сцену?
Несмотря на всю свою печаль, Мариетта звонко рассмеялась, услышав этот вопрос.
– Нет, об этом я вовсе не думаю; что бы я стала тогда делать? Мой милый дедушка годами экономил на всем, лишь бы дать мне возможность стать певицей; плохо отблагодарила бы я его за это, если бы села на его шею на старости лет. Он не должен даже подозревать, что его «певчая птичка» тоскует по родному гнезду, что жизнь здесь иногда тяготит ее. Впрочем, обычно я не так малодушна, не падаю духом и храбро защищаюсь, когда нужно. Пожалуйста, не рассказывайте в Фюрстенштейне о моих жалобах. Вы ведь едете туда?
По лицу молодого человека, только что сиявшему, пробежала тень, и теперь уже он опустил глаза.
– Да, сегодня же после обеда, – ответил он упавшим голосом.
– В таком случае у меня еще одна просьба: вы скажете своей невесте все – слышите? – все! Мы оба обязаны сказать ей правду. Я сегодня же подробно напишу ей о случившемся, а вы подтвердите то, что будет в моем письме, не правда ли?
Виллибальд, взглянув на свою собеседницу, произнес:
– Вы правы. Тони должна узнать все, всю правду; я уже решился на это, прежде чем пришел сюда, но это будет для меня тяжело.
– О, наверно, нет! Тони добрая и доверчивая девушка; она поверит мне и вам на слово, что мы оба нисколько не виноваты.
– Нет, я виноват, по крайней мере, перед своей невестой. Я еду в Фюрстенштейн только для того… – он остановился и глубоко перевел дух, – чтобы просить Тони возвратить мне мое слово.
– Боже мой, но почему? – воскликнула девушка, которую это признание привело в ужас.
– Почему? Потому что сейчас было бы нечестно с моей стороны предлагать Тони руку и вести ее к алтарю; потому что только теперь я понял, что важнее всего при обручении и женитьбе, потому что…
Виллибальд не продолжал, но его глаза говорили так ясно, что Мариетта без труда все поняла; ее лицо вдруг ярко вспыхнуло, она попятилась и сделала резкое отрицательное движение рукой.
– Господин фон Эшенгаген, молчите! Ни слова больше!
– Я не могу больше молчать! Я честно боролся с собой, пытался сдержать свое слово все время, пока жил в Бургсдорфе; я даже думал, что это возможно. Но, приехав сюда и увидев вас в день представления «Ариваны», я вдруг понял, что сопротивляться больше я не могу. Я не забывал вас ни на минуту и не забуду до конца жизни! Вот в чем я хочу откровенно признаться Тони; то же самое скажу я и матери, когда вернусь домой.
Признание было сделано. В Фюрстенштейне для этого нужна была помощь матери. Теперь же он говорил так тепло и задушевно, так прямо и честно, как в подобных обстоятельствах должен говорить мужчина. Он неожиданно для самого себя смело подошел к Мариетте, которая убежала к окну, и вновь заговорил; его голос, только что звучавший твердо, вдруг стал неуверенным.
– Ответьте мне еще на один вопрос! Вы были очень бледны, когда открыли мне дверь, у вас были заплаканные глаза… Я понимаю, что эта история была вам неприятна, но… может быть, вы немножко боялись… и за меня?
Ответа не последовало; послышалось только легкое всхлипывание.
– Вы боялись за меня? Одно только маленькое, коротенькое «да», Мариетта! Вы не можете себе представить, как оно меня осчастливит!
Он наклонился к девушке. Она медленно подняла опущенную головку; ее глаза светились затаенным счастьем, а губы едва слышно прошептали:
– Я? Ах, я чуть не умерла от страха за последние два дня!
Виллибальд со страстным восклицанием привлек ее к своей груди, но только на одно мгновение; она быстро вырвалась из объятий.
– Нет, не теперь! Уйдите… прошу вас!
Он сразу выпустил ее и отступил.
– Вы правы, Мариетта, не теперь! Но когда я верну себе свободу, то приду сюда и потребую от вас другого «да». Прощайте!
Прежде чем Мариетта успела опомниться, Виллибальд выбежал. Вдруг она услышала голос Бергер, которая уже несколько минут стояла на пороге и теперь в ужасе подошла к ней.