Михаил Сергеевич выглядит прекрасно. Он энергичен, оживлен, говорит коротко и ясно, глаза блестят. Именно так должен выглядеть человек, хорошо отдохнувший на берегу ласкового теплого моря, но никак не вырвавшийся на свободу узник.
Есть в нашем мире вещи неизменные. Одна из них – повадки царедворцев. Проходя через Ореховую комнату, руководитель КГБ, то есть личность в нынешней обстановке, несомненно, подозрительная, видит дружелюбные, теплые улыбки, символические рукопожатия из дальних углов. На всякий случай…
Собираю своих коллег, объявляю указание президента. Вопросов ни у кого нет. Надо обсудить, что делать. Договариваемся собрать совещание руководящего состава КГБ завтра, а на нем определим срок и содержание заседания коллегии. Коллегию надо проводить как можно раньше. Создаем официальную комиссию по расследованию деятельности КГБ в дни путча. По предложению Грушко назначаю главой комиссии Титова. В глазах Грушко, потухших и отрешенных, мелькает огонек надежды, они с Титовым старинные друзья. Титов будет хорошим расследователем, но позволят ли ему остаться во главе комиссии? Это вопрос.
Совещание закончилось, иду длинным коридором в свой кабинет. Приятель из «Девятки» шепотом сообщает, что покончил жизнь самоубийством, застрелился, Борис Карлович Пуго, бывший министр внутренних дел, член ГКЧП.
Я знал его. Это был честный, преданный своей работе, рассудительный и добрый человек. Почему он застрелился? Неужели он и другие участники ГКЧП были настолько уверены в успехе предприятия, что неудача оказалась равносильной смерти? Вечная память Борису Карловичу!
Все телефоны в моем кабинете звонят одновременно. Их можно переключить на дежурного, сказать ему, что я занят, отрезать себя от мира и ждать, пока этот мир ворвется в твое уединение… Отвечаю на звонки сам, жонглирую телефонными трубками, ибо интеркома в этом кабинете нет.
Начальник охраны комитетских зданий докладывает, что, пока мы заседали, толпа на площади выросла, ведет себя угрожающе и собирается штурмовать комитет.
– Что делать?
– Закрыть и заблокировать все двери и ворота, проверить решетки. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружие. Я дам указание Московскому управлению связаться с милицией.
С огромным трудом отыскивается кто-то из милицейских начальников, обещает помочь, но милиция не появляется. Сумятица и растерянность царят во всех московских учреждениях.
Звонок из Прокуратуры Союза:
– Против Крючкова возбуждено уголовное дело. Нам необходимо провести обыск в кабинете Крючкова. Бригада следователей готова выехать.
– Хорошо, пусть едут.
Тут же следует звонок из Прокуратуры РСФСР, говорит Степанков:
– Мы возбудили уголовное дело против Крючкова и высылаем следователей для обыска его кабинета. С ними приедет Молчанов от Центрального телевидения.
Телевидения?! Впрочем, какая разница…
– Присылайте следователей, но сюда уже едут из Прокуратуры Союза.
– Ничего, мы успеем, нам здесь недалеко. А с ними договоримся.
Действительно, не проходит и десяти минут, как в кабинете оказывается добрая дюжина служителей правосудия во главе с Генеральным прокурором РСФСР Степанковым. Внешний вид команды заметно отличается от того, к чему мы привыкли в этих стенах. Не каждую шею украшает галстук, все какие-то помятые, вежливые, но слегка возбужденные, будто бригада рабочих, которые должны заняться переноской мебели. К моему удивлению, разбираются они между собой быстро и толково, берут в качестве понятых двух машинисток из секретариата. Одна группа идет в кабинет Крючкова, другая направляется на дачу, где горько рыдает Екатерина Петровна. Еще одна группа едет на городскую квартиру Крючковых.
Прошу принести чаю покрепче и начинаю писать отчет о своих действиях для Горбачева.
Звонок. Голос Горбачева: «Я подписал указ о вашем назначении временно исполняющим обязанности председателя КГБ. Работайте!»
Почему у меня ни три часа назад, ни сейчас не мелькает даже мысли о том, что надо было бы отказаться от назначения? Привычное – ни от чего не отказываться? Дисциплина? Привычка повиноваться старшим, тем более что здесь распоряжается моей судьбой сам президент? Все это есть. Но появляется и чувство, которое мне самому неприятно, я пытаюсь отогнать его, но оно уходит не сразу – чувство тщеславия: я, потомок сапожников из Марьиной Рощи, недавний пеший боец разведки, оказался во главе Комитета государственной безопасности. Слаб человек. «Суета сует и томление духа…»
К становящимся уже привычными докладам («пытаются бить окна…», «милиции нет…», «призывают скинуть памятник…») добавляется волна телефонных поздравлений с новым назначением. Кое-кто искренне доволен (я уверен в своих друзьях), кое-кто отмечается на всякий случай. Надо отвечать, благодарить… Жизнь становится все невыносимее. Толпа на площади растет.
Окна кабинета выходят во двор, глухо доносится уличный шум, мне не видно, что происходит вокруг здания, но ситуация знакома. Десяток лет назад в Тегеране приходилось сидеть в осаде, командовать защитниками, слушать рев толпы, звон разбиваемых стекол, выстрелы, тяжелые удары в двери… Но теперь все это происходит в самом центре моего города, на Лубянке, а не в Тегеране, и помощи здесь, как и там, ждать неоткуда. Тогда нас осаждали люди, прикидывавшиеся фанатиками-мусульманами, теперь прут те, кто прикинулся демократами. Шульгин при виде толпы, хлынувшей в Зимний дворец, страстно мечтал о пулеметах. Я знаю, что стрелять нельзя и не стоит. Нас окружает митинговое пушечное мясо, а те, кто заваривает кашу, предпочитают держаться подальше от горячих точек.
У меня в кабинете появляются два российских депутата – Илья Константинов и Леонид Гуревич. Если толпа начнет вести себя буйно, они намерены ее урезонивать. Пьем чай, курим, говорим о политике и жизни. Собеседники кажутся мне людьми весьма разумными и совестливыми, с такими комитет должен был говорить намного раньше, мы нашли бы общий язык.
Доложили, что с какой-то машины в проезде Серова, то есть рядом с комитетом, бесплатно раздают водку. Любой бунт в России совершается с помощью водки, это очень опасная вещь. Прошу немедленно проверить. Через несколько минут разочарованный голос сообщает, что сведения не подтвердились, водку не раздают. Ситуация постепенно проясняется. На площади не буйная толпа, а организованный митинг. Всем распоряжается молодой и многообещающий политический деятель Станкевич, милиция появилась и приглядывает за порядком, идет подготовка к демонтажу памятника Ф.Э. Дзержинскому.
У нас на Лубянке локальный очаг напряженности. В стране бушует политическая буря, КПСС в панике отступает, власть уже перешла в руки Ельцина. Неожиданный шаг делает Горбачев – заявляет о своей решимости оставаться вместе с партией (неужели не успел посоветоваться с Александром Яковлевым?), говорит, что верит в социализм и Октябрьскую революцию. Что-то не верится, но если Горбачев искренен, это мужественное заявление.
Дежурный приносит сводки радиоперехвата – Служба действует.