Павла Катя не узнала. Совсем другой человек поднялся ей навстречу с дивана, когда она вечером спустилась по красивой лестнице вниз. И Павел, и не Павел. Будто меньше ростом стал, похудел, обмельчал внешне. Но с другой стороны, прибавилось в нем спокойной вальяжности, выражение глаз стало мягким, глубоким. И седина на висках ему очень шла.
– Ты похудел… – проговорила первое, что пришло в голову.
– Да, наверное. Очень работы много. А ты нисколько не изменилась, только красивее стала.
– Ну уж, скажешь тоже…
– Нет, правда. Ты из породы женщин, которым возраст к лицу.
– Что ж, спасибо… Надо же, ты научился говорить комплименты. А раньше вообще не умел. Знаешь, я…
Она вдруг поняла, что Павел ее не слышит. Смотрит поверх ее головы. Обернулась… По лестнице медленно спускался Никита. Было видно, как он волнуется, как не знает, что делать с руками. Наконец, просунул ладони в карманы джинсов и тут же вытащил их обратно, сжал в кулаки. Павел шагнул вперед, молча притянул его к себе, и обнялись скупо, будто им было страшно неловко обниматься перед ее взглядом. Катя вдруг увидела, как мелко трясутся у сына губы, как Павел прикрыл глаза и болезненно дернул кадыком, продолжая при этом вежливо улыбаться…
Потом так же неловко отпрянули друг от друга, будто получили некий сигнал – потом, все потом… Успеем еще и обняться, и наговориться. А сейчас – нельзя. Надо быть осторожными, а вдруг она передумает…
Павел потом за ужином с ней так и разговаривал – осторожно, взвешивая каждое слово. Под тем же лозунгом – а вдруг она передумает. Не знал, как угодить. Ухаживал, как за важной гостьей. Зато Марьяна опять болтала без умолку, смешивая все в кучу – и вопросы к Павлу про его симпозиум, и Никите про институт, и про погоду в Васильевске. Хотя, надо сказать, эта болтовня обстановку за столом спасала. Умная была женщина Марьяна. Наверняка в обычной жизни она не была такой болтуньей. Просто на этом фоне всем было удобнее.
А потом, уже за чаем, они остались с Марьяной одни – Павел увел Никиту к себе в кабинет, не утерпел-таки. Может, Марьяна устала от своей болтовни, потому и вопрос прозвучал неожиданно серьезно:
– Катя, простите меня за назойливость… Но все-таки, может, и Гришеньку тоже к нам, а? В хорошую школу…
– Нет.
– Но почему?..
– Это даже не обсуждается, Марьяна. Это Никита отца помнит, а Гриша его даже не знает. Не видел никогда. Я была ему и за отца, и за мать.
И опять прозвучало холодно, почти обвинением. И пауза побежала неловкая, мурашками по спине.
– Да, Катя, я понимаю… Я очень, очень виновата перед вами. И Павел виноват. Знаете, я тогда поговорила с ним, когда мы с вами по телефону… Помните? Я ему сказала – надо вернуться в семью. Ради детей. Мы ведь все, в общем-то, проживаем свою жизнь чего-то ради. Почему же не ради детей? Но тут, понимаете ли, такая штука… Просто он, Павел, очень цельный человек. Если бы мы не встретились, он бы и жил ради детей. Выбора у него не было бы. Но мы встретились, и все сложилось так, как сложилось. Он не смог иначе…
– Да. Вы это мне уже говорили. Думаете, второй раз то же самое слышать мне более приятно? Отнюдь.
– Простите меня, Катя. Я, собственно, к тому и веду – простите меня… Мне очень нужно, чтобы вы меня простили. И не думайте, что я бессердечная. Я очень хорошо себе представляю, каково вам было тогда, что вы пережили.
– Да ладно, Марьяна. К чему эти разговоры? Уж теперь-то… Когда все прошло, перегорело, быльем поросло. Нет у меня на вас обиды. И на Павла нет. Иначе бы я не набралась наглости и к вам сюда не заявилась.
– Ой, да отчего ж наглости-то? Нет, нет! Вы можете приезжать к нам в любое время. И за Никиту не беспокойтесь, я сделаю для него все, что могу, и даже больше!
– Да. Я поняла. Тогда у меня к вам небольшая просьба, Марьяна… Может, не просьба, может, предупреждение… Только прошу меня правильно понять…
– Говорите, говорите! Я все сделаю!
– Дело в том, что Никитушка нынче у нас влюблен… И это обстоятельство меня сильно беспокоит.
– Да? И чем же?
– Дело в том, что…
Вздохнув, Катя помолчала, глядя в чашку с недопитым чаем. Потом еще раз вздохнула и рассказала Марьяне все честно, как есть. И про больную Надю, и про настырную девушку Таню, и про свои материнские опасения. Потом замолчала, глянула на Марьяну с опасливой надеждой – правильно ли та ее поняла?
Марьяна смотрела на нее преданно, с благодарностью за доверие. А может, ей показалось, что с благодарностью. Хотя… Отчего ж нет, если виноватой себя чувствует? Вот и пусть вступает в их бабий сговор, доказывает подлинность интереса к судьбе чужого ребенка.
– Я вас поняла, Кать… Да, я вас прекрасно поняла. Не знаю, правда, как бы я поступила, оказавшись на вашем месте… Я ведь никогда не была матерью. Но еще раз повторяю – я вас поняла. То есть приняла все, что вы мне рассказали, как руководство к действию. Если эта девушка вдруг появится, я постараюсь Никиту от нее оградить. Насколько это будет в моих силах.
– Значит, не осуждаете меня?
– Нет. То есть вообще не берусь судить. Вы мать, вам виднее.
– Хм… А если окажется, что у моего сына с этой девочкой настоящая любовь? Которая судьбой определена, которой сопротивляться бесполезно? Такая любовь, как у вас с Павлом, если судить по вашим же объяснениям? Что тогда, а?
– Ну, Катя… Тогда я вас уже не понимаю…
– Да ладно, это я так… Небольшое лирически бесполезное отступление сделала. Будем считать, Остапа тоже немного понесло. Понятно, что Никитка ничего еще в этих делах не смыслит, какая там любовь… Игра юных гормонов, только и всего. Значит, мы в принципе с вами договорились, да? Если девочка Таня на горизонте появится, вы что-то придумаете, да? И мне обязательно сообщите?
– Да, Катя. Договорились. Я все сделаю, что смогу. И насчет учебы не волнуйтесь – все будет хорошо. Мы Никиту в лучший институт определим… А кстати, можно и в медицинский! У меня там связи найдутся! Как вы насчет медицинского?
– Да я-то как раз не против, но Никита не хочет. Не знаю, может, под влиянием Павла согласится… В общем, сами решайте, я в это уже вмешиваться не буду. Вы хотели, чтобы Павел увидел сына? Вот, Павел увидел сына. И даже более того – будет жить с ним бок о бок, наверстывать утерянные коммуникации. Теперь, простите, уже Павел ответственен за его судьбу. И вы, Марьяна, тоже. А я – что… Я умываю руки…
Через день Павел и Никита провожали Катю на вокзал. Павел был суетлив и предупредителен, заглядывал виновато в глаза, чуть только хвостом не вилял. И в то же время суетой будто отгораживал от нее сына, следил зорко, не предъявит ли она права, не передумает ли в последний момент…
– А чего ты на поезде, Кать? На самолете ж быстрее…
– Я боюсь летать, Павел. Мне еще жить надо. Сына Гришу вырастить, до ума довести. Вот тогда и полетаю.