Не эта лошадь стояла перед ковбоем лет восемь тому назад. Тогда она не искала битвы и только хотела избавиться от человека, только старалась порвать веревку. И хотя недоверие и ненависть к человеку были у нее в крови, у нее не рождалось желания уничтожить, искалечить ковбоя.
Она немало бесилась в коралях «Рокин Р.», и Клинту не приходилось слишком зевать в седле. Но это была детская забава по сравнению с тем, как бесновался Кугуар. Между Дымкой и Кугуаром была такая же разница, как между человеком, играющим сам с собой в мирную игру, и игроком, который со злейшим врагом ставит всю свою жизнь на карту.
Кугуар убил бы себя самого, чтобы дорваться до человека, он не заботился о собственной шкуре и жил для одной только ненависти. Но как ни сильна была эта ненависть, он не старался причинить вреда никому, кроме тех, кто ходил за ним или пытался на нем ездить.
Возможно, это объяснялось тем, что кругом всегда было слишком много народу: трибуны были полны народу, народ толпился вокруг проходов и коралей родео. Может быть, эти толпы смущали его, и потому он смирно стоял, пока кто-нибудь не подходил к нему ближе.
Маленький веснушчатый человечек, который разделался только что с «большим финалом», подошел однажды к стойлу кораля, чтобы сесть на Кугуара. Он приехал из другого штата и в течение первых трех дней родео показал себя мастером в деле объездки дичков и в работе с быками.
– Ей-ей, – сказал он, когда Кугуара загнали в стойло для седловки, – я недаром отмахал столько миль, чтобы сесть на эту лошадку!
Он пощупал свои кривые шпоры, чтобы проверить, прочно ли они сидят на ногах.
– Я вам покажу, – продолжал он, улыбаясь, – как играют джигу шпорами на лошадиных ушах.
Маленький вакеро [5] был в ударе: он не был в городе год или больше, и случай поездить на злых лошадях при толпах народа был для него праздником. Единственными свидетелями его искусства были кактусы и испанский кинжал, а скачка на крутых дичках по пересеченным равнинам и высоким холмам куда меньше давала возможности всаднику показать себя, чем ровная арена, где играет оркестр и галдит народ.
– Эта лошадка в моем вкусе, – сказал он, осмотрев Кугуара.
То, как вела себя лошадь во время седловки, нимало не смутило его, улыбка на его лице расплывалась все шире по мере того, как приближалось время карабкаться на загородку. Как истый наездник прерий, он рад был всему, что могло показать его искусство и ловкость, и, явись Кугуар прямой дорогой из ада, вырасти у него рога, и вилкою хвост, и двойные копыта, – он оскалил бы зубы еще шире и годовым своим заработком побился бы об заклад, что заставит его поджать хвост и пуститься наутек туда, откуда пришел.
– Всадник в седле! – крикнул «гоняльщик», но судьи уже впились глазами в арену, потому что Кугуар был на выходе.
Ковбой испустил воинственный клич и улыбнулся, когда распахнулись ворота стойла и Кугуар был «раскупорен». Ту же улыбку довез он до судей и, подъехав к ним, лихо черканул своими кривыми шпорами от самых ушей повисшего в воздухе коня до задней луки седла.
– Э-эп! – гаркнул он, когда воющий Кугуар прянул вверх от земли.
Облако пыли скрыло от глаз судей то, что случилось дальше, но если б и не было пыли, они бы не успели уследить за этим, потому что случилось это слишком быстро. Мгновением позже пружиной согнувшаяся лошадь мышастого цвета неслась по арене к забору и к стойлам. Ковбой по-прежнему воинственно гикал, но он подался вбок и болтался в седле, точно кнут на кнутовище. Кугуар добивал ездока.
«Подымальщики» выехали на арену, чтоб овладеть головой коня, прежде чем он успеет сбросить с себя человека, но было уже поздно, и в ту же секунду зрители на трибуне побледнели и ахнули все как один, потому что резкий толчок выбил ковбоя из седла и, прежде чем всадник успел упасть, Кугуар вскочил на дыбы, обернулся и, прижав уши, сверкая зубами и полыхая копытами, рванулся к повисшему на поводьях врагу.
Мгновенье человек болтался в воздухе, потом упал, и лошадь-кугуар кугуаром ринулась, чтобы прикончить жертву.
Провидение или что-нибудь в этом роде вмешалось тут в дело, потому что, когда всадник упал и коснулся земли, он оказался по другую сторону забора и не был окончательно превращен в порошок.
Но даже тут Кугуар не отстал. Слышно было, как под ударами копыт в щепу разлетается тес, когда две веревки упали рассвирепевшему зверю на шею.
Несколько всадников подскакали к ковбою и увидели, что он сидит и трясет головой, будто старается восстать из мертвых. Он поднял глаза на обступивших его людей, и недоуменная улыбка расплылась по его лицу. Потом он взглянул на свое платье и заметил, что на нем почти не осталось рубахи. Лицо его сморщилось, когда он повернулся, – колотье прошло по ребрам и по спине, он посмотрел на свои самодельные, сыромятной кожи, помятые и изорванные жестокими копытами штаны. При виде этих следов он снова улыбнулся и вымолвил через силу:
– Счастье мое, что на мне были эти штаны, иначе я был бы сейчас в костюме Адама.
С этого дня ковбой с веснушчатым лицом бывал или старался бывать на всяком родео, которое осчастливливал своим участием Кугуар. Он наскочил на лошадь, на которой не сумел усидеть, и не мог взять в толк, как могло такое случиться. Никогда еще он не видал лошади, которая была бы для него слишком трудна. А для Кугуара недостаточно было одного лишь уменья и нервов, здесь нужно было что-то другое, и он понять не мог что.
Каждую зиму, весну и осень ковбой проводил в прерии, делая свое дело, а когда приходило лето, он пускался вдогонку за Кугуаром, полный новых надежд на то, что он сможет вернуться на ранчо и заявить своему хозяину, что он «обработал Кугуара на ять ровным счетом в одну минуту».
Два лета он бродил за Кугуаром с родео на родео, состязаясь с другими искусными ездоками, и трижды за это время ему удалось добраться до Кугуара и попытать счастья. Но всякий раз эти попытки кончались тем, что он падал наземь и пускался бежать.
– Эта лошадь знает, что делает, – как-то сказал он одному из всадников, – и потому-то я никак от нее не отстану.
Прошло еще три долгих лета работы на родео, а Кугуар по-прежнему вызывал на бой лучших ездоков мира. Снова пришла весна и новые родео, и в афишах опять стояло: «Будет участвовать Кугуар».
Дальше в афишах рассказывалось о том, как за пять лет ни один ездок не сумел усидеть на лошади до выстрела из ружья, и ковбои, читая афишу, замечали: «Совершенно верно, чистая правда».
Дымка продолжал швырять людей направо и налево всю эту весну и все лето. Он держал свой рекорд и дальше, до поздней осени, а потом, к началу родео, ковбой, приехавший на зиму из Вайоминга на юг, услыхал о его подвигах. Двумя днями позже этот объездчик явился в главный штаб родео и, заметив, что слышал чудеса о Кугуаре, записался в число охотников.
«Пробы» и «полуфиналы» показались ему детской игрой. К Кугуару допускались лишь те, кто справлялся с «большим финалом», а так как ковбой пришел на родео только для того, чтобы померяться силами с Кугуаром, все прочие лошади были для него только ступенькой.